Книга Улав, сын Аудуна из Хествикена, страница 58 – Сигрид Унсет

– …Но вообще-то, должен сказать: Барним, сын Эйрика, обошелся со мной хорошо. И все же я стал счастливейшим из смертных в тот день, когда встретился с господином Алфом… Когда на рукояти меча я дал клятву верности, присягая ему, мне показалось, будто я вернулся домой.

– По душе он тебе? – спросил Ивар.

– По душе… – Улав просиял. – Если бы ты увидел ярла, ты бы этого не спрашивал. Каждый, на кого он глянет с улыбкой, готов пойти за ним куда угодно, даже если придется плыть через смрадное серное озеро в аду, Золотистые глаза его сверкают, будто яхонты. Ростом он невелик – я, почитай, на голову выше его, а в плечах широк, ровно дверь в клети, с лица смугл, волосом черен и космат. Сказывают, будто род из Турнберга пошел от королевской дочери и от медведя. У господина Алфа силы поболе, чем у десяти молодцов, а разума – чем у дюжины. И немало найдется мужчин, которые были бы рады повиноваться ему, – да, верно, и женщин таких нашлось бы немало… – засмеялся Улав.

– Правда ли, будто королева наша, как поговаривают, не прочь выйти за него замуж? – полюбопытствовал Ивар.

– Откуда мне знать! – засмеялся Улав. – Но, верно, это так, ежели она и в самом деле разумная женщина, как про нее говорят. Но ежели только королева попадет в эти медвежьи лапы… настанет конец тому, чтоб женщина правила страной и государством… [81]

Ивар полагал, что это с дозволения королевы Ингебьерг Алф-ярл плавал в датских водах, бесчинствовал на берегах [82] и держал в страхе немецкие купеческие корабли, которые пытались проскользнуть на север через проливы [83] .

Улав сказал, что, должно быть, так оно и есть – ярл хотел вернуть королеве Ингебьерг наследство ее предков в Дании [84] , а купцов немецких он решил проучить за бесчинства, кои они учинили в Бьергвине и в Тунсберге [85] в минувшем году. Но сделал он это, верно, потому, как сам того желал, а не по указу королевы. Ныне же заключено соглашение меж ярлом и датскими государственными мужами. Он должен поддерживать их в усобицах с королем данов, а взамен граф Якоб [86] и другие вельможи зажмут короля в такие тиски, что ему придется убрать лапы от имений королевы Ингебьерг в Дании.

После вечерней трапезы они сидели и бражничали. Ивар стал уже поговаривать: пора, мол, и на покой; тут Улав поднялся и снял с пальца большой золотой перстень с зеленым камнем. Он показал его Ивару и фру Магнхильд.

– Узнаете вы его? Этим кольцом отец мой велел мне обручиться с ней. Как по-вашему, пристойно ли будет Ингунн взять его от меня ныне и носить самой?

Дядя и тетка сказали – да, и Улав надел перстень на палец Ингунн. Потом, достав из переметной сумы позолоченную цепь с крестом и серебряные пластинки для пояса, он их также отдал Ингунн. Затем он выложил дорогие дары для Ивара и Магнхильд да три золотых перстня, которые просил Ивара передать в собственные руки Туре, Халварду и Йону. И фру Магнхильд, и Ивар благосклонно отнеслись к подаркам, похвалили их и стали много милостивее к Улаву; фру Магнхильд велела принести вина, и они все, вчетвером, выпили из рога.

Когда фру Магнхильд сказала, что Ингунн пора идти к бабушке и лечь спать, Улав встал: он, мол, хочет пойти к Гриму и к Далле, потолковать с ними. Магнхильд ему не перечила.

Небо было затянуто тучами, но сквозь просветы облаков лился холодный медно-желтый свет. По вечерам уже становилось сыро, чувствовалось приближение осени.

Улав и Ингунн спускались вниз по склону среди дворовых построек. Они подошли к плетню, огораживавшему пашню; положив руки на изгородь, Улав стал смотреть вокруг. Спелая пшеница светилась белым светом под свинцово-серым небом; внизу, тихий, лежал залив, отражая сгущавшуюся мглу; на другой стороне иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась с берегом.

– Какое это все родное, норвежское! – тихо сказал Улав. – Узнаю страну норвегов! Все так, как обычно бывает у нас по осени. В Дании же ветры дуют почти всегда.

Полуобернувшись к девушке, Улав обнял ее за плечи и притянул к себе. Глубоко вздохнув от счастья, она тяжело оперлась на него. Наконец-то она почувствовала себя дома, наконец-то она в его объятиях. Улав сжал в ладонях ее лицо, откинул назад волосы и поцеловал впадинки на висках.

– Прежде здесь, у корней волос, были кудряшки, – шепнул он.

– Я так сильно расчесываю волосы, – тихо сказала она, – что счесала завитки… Когда они сняли с меня головную повязку, я стала заплетать косы как можно туже…

– Да, теперь вспоминаю – ты ходила в повязке всю ту зиму в Хамаре!

– Тебе досадно, что я поддалась им и… сняла повязку?

Покачав головой, Улав чуть улыбнулся.

– Я почти забыл о том; когда я думал о тебе, ты мне виделась всегда такой, какой была во Фреттастейне.

– Скажи, очень я переменилась с той поры? Как по-твоему? – боязливым шепотом спросила Ингунн. – Очень уж я подурнела?

– Ничуть! – Он крепко сжал ее в объятиях.

С минуту они постояли, тесно прижавшись друг к другу. Потом он отпустил ее.

– Пора идти в дом. Скоро стемнеет… – По-прежнему стоя на месте, он гладил ее косы, наматывал их на запястья и, чуть отстранившись от Ингунн, раскачивал ее взад и вперед.

– И какая же ты раскрасавица, Ингунн! – пылко сказал он.

Потом он снова отпустил ее, засмеявшись странным, коротким смешком. И вдруг спросил:

– Ты уже более года не видала Арнвида?

Ингунн ответила, что так оно и есть.

– Я бы охотно повидался с ним на сей раз. Он ведь единственный друг, который был у меня в юности, кроме тебя. Позднее, когда входишь в лета и сближаешься с людьми, дружба уже совсем не та.

Ему был двадцать один год, а ей двадцать, но ни одному из них и в голову не приходило, что они слишком юны для таких речей. На диво много событий произошло с ними обоими с тех пор, как они перестали быть детьми.