Книга Ашборнский пастор, страница 133 – Александр Дюма

Уже три или четыре дня она не вставала.

— Ну как? — спросил он ее.

Но по выражению его лица я отлично видела, что он задал вопрос просто для того, чтобы разговорить больную, и что ему хватило одного взгляда на нее, чтобы понять, как вести себя по отношению к ней.

— Как? В первые дни, доктор, — отвечала она, — мне здесь легче дышалось и даже показалось, что ко мне мало-помалу возвращаются силы; но затем мою грудь снова стало сдавливать, и вот уже три дня, как я не встаю.

Врач ничего не это не ответил; он взял руку больной и нащупал ее пульс.

По движениям его губ, отсчитывающих удары сердца, я видела, что пульс у Бетси учащенный.

— Девяносто пять! — произнес врач, не обращая внимания на то, что я его слушаю и могу уловить его слова.

Я знала, что у молодых людей в здоровом состоянии обычный пульс — это шестьдесят — семьдесят пять ударов в минуту.

Следовательно, пульс у Бетси превышал нормальный на двадцать ударов в минуту; значит, то была лихорадка, и даже весьма сильная.

— Вы ночью спите? — спросил врач у больной.

— Сплю, но мало. Эти минуты нездорового отдыха, всегда горячечные, всегда полные каких-то видений, обрываются внезапными содроганиями; мне кажется, что я скольжу по узкой дороге, что я падаю с высокой скалы, что я качусь в пропасть и от жуткой скорости моего падения у

меня прерывается дыхание… Тогда я мгновенно просыпаюсь, вся влажная от пота, и кашляю и… Доктор заметил, что она не решается закончить фразу.

— Опять такая же капля крови? — спросил он.

— Погодите, — отозвалась Бетси.

Она прижала платок к груди, покашляла и затем протянула платок врачу.

— Смотрите, — сказала она.

На платке виднелось пятно крови размером с небольшую монету, но его красный цвет был более бледным, чем это видел доктор во время своего предыдущего визита.

— И как вы себя чувствуете, когда просыпаетесь? — спросил он.

— О, много лучше… ведь, проснувшись, я оказываюсь среди всего того, что я люблю; открыв глаза, я вижу матушку, которая здесь, живая; а закрыв глаза, я вижу отца, который там, мертвый…

— Вот как! — произнес доктор, словно науке, когда она упирается в границу своих исследовательских возможностей, остается только издать возглас недоверия.

Потом, повернувшись ко мне, он сказал:

— Дела идут неплохо, и если ей чего-то захочется, надо это ей дать. Хотя эти слова были произнесены очень тихо, больная их расслышала.

— Да, доктор, — откликнулась она, — кое-чего я хочу, и хочу страстно.

— Чего же, дитя мое?

— Я хочу вернуться в нашу комнату в пасторском доме, к окну, из которого мне видна могила моего отца. Мне кажется, в той комнате умереть мне будет легче и спокойнее.

В это мгновение ее взгляд устремился на меня — она заметила, что от ее слов лицо мое покрылось слезами.

— О моя матушка, матушка моя! — воскликнула Бетси, протягивая ко мне свои бледные исхудавшие руки.

Я присела возле нее.

— Почему ты всегда говоришь о смерти, дитя мое? — спросила я. — Разве ты не слышала, как доктор сказал, что твои дела идут неплохо?

— Спасибо, добрый доктор, — поблагодарила Бетси. — Но разве ты, добрая моя матушка, не слышала, как он добавил, что мне нужно давать все, чего я захочу!.. Ты прекрасно помнишь, что то же самое сказал отцу лечивший его врач за неделю до смерти своего несчастного больного, точно так же уверяя его, что дела идут хорошо.

Я вздрогнула, ведь так оно и было.

— Но будь спокойна, моя дорогая добрая матушка, — поспешно произнесла Элизабет, — я проживу больше недели!

— Боже мой! Боже мой! — вырвалось у меня. — Ты меня пугаешь! Так ты что, знаешь, сколько времени тебе осталось жить и знаешь день, когда ты должна умереть?

— Если я хорошенько попрошу отца узнать это у Бога, Бог скажет нам это.

Дрожь пробежала по моему телу; я побледнела. Врач взял меня за руку и привлек к себе.

— Это лихорадка, — объяснил он. — Я прослушал пульс и насчитал девяносто пять ударов в минуту; пятью-шестью ударами больше — и это уже будет бред.

— Нет, доктор, нет, — возразила больная, — это не лихорадка, это не бред… Хотите знать, в какой день и час я умру?

— Молчите, дитя мое, — промолвил врач. — Не будем об этом говорить, это же безумие.

Затем, приблизившись к ней, он чуть слышно добавил:

— К тому же вы отлично видите, как вы огорчаете вашу бедную мать!

— Дорогой доктор, — отвечал мой ребенок, — вы такой ученый человек и должны знать: худшее из всех зол то, которое приходит к нам в окружении надежд… Однажды, когда ждешь его меньше всего, зло является к нам тем более невыносимым, чем более нежданным оно было; тогда сердцу не хватает сил и оно разрывается. Напротив, если знаешь это зло, если его предвидишь, если сознаешь его неизбежность, — его ждешь и сердце, свыкшееся с ним, слабое в ту минуту, когда оно узнает о приближении беды, закаляется в ожидании этой беды и в понимании того, что ему придется вынести сильнейший удар.

Доктор посмотрел на меня с удивлением; трудно было поверить, что такие слова действительно произнесла молодая девушка, хотя он собственными глазами видел уста, из которых они исходили.

Больная догадалась, что происходило в сознании врача.

— О! — воскликнула она. — Вы прекрасно понимаете, что не я это придумала. Мертвые говорят со мной шепотом, а я повторяю вам их слова вслух.

Тут жажда познания возобладала у доктора над боязнью причинить мне боль.

— Итак, дорогое мое дитя, — сказал он, — вы утверждаете, что, если пожелаете, сможете назвать точный час вашей смерти?

— Я уже сказала: если бы я попросила об этом моего отца, он бы это мне сообщил.

— Нет, нет, помилуйте, — тихо произнесла я, — этого я знать не хочу.

— Позвольте ей говорить и не верьте ни единому из ее слов, — воспротивился врач, обуреваемый любопытством. — Вы видите прекрасно, что у нее бред!

Затем, сжимая мою руку в своей, он снова обратился к Бетси:

— Ну что же, спросите у вашего отца день и час, когда вы присоединитесь к нему.

— Хорошо, — просто ответила больная.

И тут же закрыла глаза и протянула руки, как это делает человек, спускающийся по темной лестнице или бредущий в темноте.

Бедный ребенок словно спускался в бездну смерти.

И по мере того как она продвигалась по своему роковому пути, лицо ее бледнело и утрачивало свою выразительность; наконец она стала такой бледной и такой неподвижной, что, дрожа от страха увидеть прямо сейчас ее последний вздох, я сделала движение, пытаясь освободить свою руку и броситься к Бетси.