Книга Инженю, страница 110 – Александр Дюма

— О сын мой!

— Да, матушка, курьер, получив инструкции, выезжает сразу же, и бывает невозможно попрощаться, так как присутствие курьера в Париже может подвергнуть опасности тайну.

— Я понимаю, понимаю, — с волнением ответила графиня. — Значит, вы уезжаете?

— Да, матушка.

— А как же ваше здоровье?

— Мне весьма необходимо развеяться, и предстоящая поездка, если, конечно, она состоится, пойдет мне на пользу.

— Мне больше нечего возразить, — заметила графиня.

Потом, глядя с невыразимой любовью на молодого человека, она спросила:

— Смогу ли я увидеть вас перед тем, как вы отправитесь в дорогу — либо на парижской заставе, либо там, где вы велите мне ждать вас?

— Не знаю, матушка, — нерешительно ответил Кристиан.

— В какую бы поездку вас ни послали, вам не могут отказать проститься с матерью; в противном случае я попрошу вас сказать, куда вас пошлют, чтобы я могла приехать к вам.

Кристиан промолчал; нежность его матери смотрела глазами Аргуса, и ни одна ложь в ее присутствии не могла продержаться больше часа.

Между тем Кристиан — он был еще слишком слаб, чтобы совершать долгие поездки верхом, — велел заложить карету.

Он попрощался с графиней, так и не сумевшей добиться от него ничего другого, кроме того, о чем он уже сказал, и поехал к его королевскому высочеству.

Он застал принца весьма изысканно одетым, очень величественным; когда объявили о приходе Кристиана, он с почти задумчивым видом — это бывало редко — расхаживал по кабинету.

Потупив глаза, паж, робкий с виду, но решительно настроенный, появился на пороге.

— Заходите, сударь, заходите! — предложил принц. — Вы, конечно, предупреждены, что я жду вас.

— Да, принц, — ответил Кристиан, — я знаю, что ваше королевское высочество желает оказать мне эту честь.

Принц подал знак выездному лакею, приведшему Кристиана, удалиться и закрыть дверь.

Слуга ушел; принц и молодой человек остались наедине.

Не говоря ни слова, принц сделал еще несколько шагов по кабинету, тогда как Кристиан молчал, неподвижно застыв.

— Сударь, между нами происходит нечто странное! — обратился к нему принц, внезапно остановившись. — Но прежде всего, если говорить только о письме, полученном мною от вас сегодня утром, вы должны признать, что оно никак не похоже на те письма, какие обычно пишут принцам.

— Простите, ваша светлость, это объясняется лишь одним обстоятельством, — ответил Кристиан. — Случившееся со мной вовсе не походит на то, что происходит с другими людьми.

— Я прошу вас помолчать, сударь, и не желаю выслушивать никаких объяснений, пока не сообщу вам о своем решении.

Кристиан счел, что все для него кончено, и уже отстегнул шпагу, чтобы отдать ее принцу.

— Сударь, я самым жалким образом был введен в заблуждение моим слугой! — продолжал граф д'Артуа (он, разумеется, прекрасно понимал, что творится в душе молодого человека). — Эта ошибка вынудила меня совершить поступок, о котором я весьма сожалею, ибо он обидел женщину. Но, в конце концов, любая ошибка поправима…

— О нет, ваша светлость, нет! — воскликнул Кристиан, закрыв лицо руками. — К сожалению, ту ошибку, что совершили вы, ваше высочество, поправить невозможно!

— Невозможно?! Но почему, скажите на милость?

— Честь женщины, ваша светлость, как вам известно, гораздо более хрупка, нежели честь мужчины; потерянное целомудрие вернуть нельзя.

— Полно! Но извольте сказать, сударь, когда госпожа Оже успела потерять невинность? — спросил принц, сверля Кристиана испытующим взглядом. — Не тогда ли, когда осталась с вами?

— Как, ваша светлость! — возмущенно воскликнул Кристиан. — Женщина, которую муж отдал вам…

— Лучше скажите продал, сударь.

— Ах, ваша светлость, Инженю обесчещена!

— Ни в коей мере, сударь, здесь, по-моему, вы глубоко заблуждаетесь.

— Простите, я не понимаю.

— Сейчас поймете… В день мятежа, в тот самый вечер, когда вас ранили, я имел счастье встретить мадемуазель Инженю одну, без отца; хотя она и не могла знать, кто я, мне пришлось проводить ее домой; следовательно, она видела меня и была со мной знакома. Сегодня ночью, вновь меня увидев, она вполне естественно обнаружила между моим лицом и лицом своего мужа ту счастливую разницу, какую было угодно создать Небесам. Это обстоятельство могло бы ее смягчить, не правда ли? Так вот, нет, все произошло совсем иначе: она закричала, испугалась, стала на коленях умолять меня не трогать ее. Я высказал все те банальности, какие подсказала мне учтивость, но Инженю была непреклонна; я взял свои шляпу и шпагу, сделал ей комплимент, сопроводив его глубоким поклоном, и, радуясь тому, что ошибся или, вернее, тому, что меня обманули, вышел на улицу, как вам, сударь, известно, поскольку там вы меня и встретили.

— Неужели все это правда? — пробормотал Кристиан, потрясенный до глубины души. — Неужели все это правда, ваша светлость?

— Что вы сказали? — спросил принц со всей надменностью своего гордого характера, возмутившись тем, что его слова смеют подвергать сомнению.

— О, простите, ваша светлость, да, это правда! — воскликнул Кристиан. — Ваши уста, уста благородного принца и честного дворянина, не могут солгать… Ваша светлость, я верю вам и благодарю вас. Так Инженю чиста? Силы Небесные! Но я умру от радости, ваша светлость!

— Так, значит, вы ее любовник, дорогой мой?

— Я любовник? О ваша светлость, если обожать женщину, благоговеть перед ней, боготворить ее взгляд, голос, упоительную прелесть каждого жеста, если жаждать целовать следы ее ног и умирать от сердечного трепета, когда вас касается ее платье, — если того, кто испытывает все это, можно называть любовником, ваша светлость… О да, согласен с вами, я любовник Инженю!

— Вы, дорогой мой Кристиан, поистине, возвращаете мне вторую молодость этой вашей историей, — улыбнулся принц, неожиданно впав в фамильярно-юношеский тон.

Тогда Кристиан, тоже обрадовавшись и став от радости доверчивым, принялся рассказывать принцу о всех своих приключениях: сначала о той приятной, но вместе с тем и печальной жизни рядом с Инженю, когда он, поселившись на той же лестничной площадке, выдавал себя за рабочего-резчика; потом он поведал о нравоучениях папаши Ретифа, о своем изгнании из того дома, о полученном ранении, о страданиях во время бесконечно тянувшейся болезни, когда ему невозможно было послать Инженю весточку о себе; далее он сообщил, почему свой первый выход из дома матери он совершил на улицу Бернардинцев и как его послали оттуда на улицу Предместья Сент-Антуан; наконец, он перешел к тому, что видел и слышал вплоть до рокового мгновения, когда он, доведенный до крайности жесточайшими муками ревности, преградил дорогу принцу.