Онлайн книга «Капитан Ришар»
|
Пастор, глубоко растроганный, проводил ее взглядом, каким обычно отец смотрит на свое дитя. Затем, обращаясь к самому себе, он сказал: — Я не признался ей, что там не хватает трех талеров: я дал один талер старой женщине, а два — бедному паралитику, не услышавшему от Господа нашего: «Вставай! Брось свои костыли и иди!» Но до конца недели я надеюсь возместить их, и приданое будет полным. И пусть появится человек, достойный этого сокровища, полного доброты и благоразумия, тогда моя Лизхен будет счастлива! Затем, подняв глаза к небу, словно искал там отражения той, кого потерял, он добавил: — Провидение должно мне многое возместить! Он улыбнулся, и в этой улыбке были одновременно и мольба и сомнение. В эту минуту девушка вернулась. — Отец, — сказала она, — деньги в шкафу, вот ключ. — Хорошо, дитя мое! А теперь, не знаю уж, согласна ли ты со мной, но по-моему, пора ужинать; что ты об этом скажешь? — Да, отец, — рассеянно ответила девушка. Она сделала три шага и остановилась в задумчивости. Отец следил за ней взглядом. — Что с тобой? — спросил он. — Со мной? Ничего, — ответила Лизхен и прошла еще несколько шагов. Начав ставить приборы, она вдруг, опершись обеими руками на стол, с некоторым беспокойством в свою очередь посмотрела на старика. — Лизхен? — произнес тот. — Отец! — откликнулась молодая девушка. Старик поманил дочь к себе. — Подойди же сюда! — сказал он. Лизхен быстро подошла, словно этот приказ соответствовал ее желанию. — Да, отец мой, я тут. — Ты заболела? — спросил ее пастор. Девушка отрицательно покачала головой. — Нет, — сказала она. — Ты чем-то озабочена, не так ли? — Да, мне надо кое-что вам сказать; но я впервые не могу решиться, я в затруднении… — Ну-ну, говори! — с беспокойством сказал пастор. — Разве я для тебя не снисходительный отец? Ты ведь не можешь упрекнуть себя ни в чем серьезном, дитя мое? — Кто знает? — ответила Лизхен. — Может быть, в добром деле! — В добром деле? Но как же ты можешь упрекнуть себя за доброе дело? — О! — сказала она. — Не в самом добром деле, а в тайне, что его окружает, из-за человека, ради кого оно совершается. — Что же это такое? Говори же, наконец! — Послушай, отец. — А! Теперь ты обращаешься ко мне на «ты»? — Вы запрещаете мне это? — Нет, но когда ты была ребенком, ты говорила так только тогда, когда тебе надо было за что-либо попросить прощения. — Я ведь предупредила вас, что виновата, не так ли? — Хорошо, я слушаю тебя. — Вы часто говорили мне, — продолжала Лизхен, — что отцы наших отцов претерпели долгие и жестокие преследования за свою веру… — Да, такое случалось во времена Лютера и Тридцатилетней войны. — И часто, со слезами на глазах, вы рассказывали мне о тех людях, кто ценой своей свободы, своего состояния, даже своей жизни, давали убежище этим отверженным. — Да, но в возмещение того, чем они рисковали на земле, Бог, как я надеюсь, приготовил им на небе место одесную себя. — И вы не будете на меня сердиться, отец, если мое сердце разрывалось от жалости к одному человеку, которого преследования, подобные тем, о каких вы говорили, изгнали из его страны? — К одному изгнаннику? — Да, отец мой. — А где он, этот изгнанник? — Он только что был здесь, но теперь, надеюсь, он достаточно далеко. — И чтобы рассказать мне об этом несчастном, ты подождала, чтобы он ушел? — Прости, отец, — прошептала Лизхен неуверенно, — но этот несчастный… — И что же? — Это был… — О! Я догадываюсь, — подхватил пастор, — это был француз, не так ли? — Да, отец мой, француз; он служил при императоре Наполеоне и, после того как способствовал его возвращению с острова Эльба, вынужден был бежать из Франции. — Ты хорошо сделала, последовав движению своего сердца, дитя мое, но плохо то, что усомнилась во мне. — Вы бы приняли его так же, как и я, не правда ли? — Без сомнения; разве жилище пастора не является естественным убежищем для изгнанников и бездомных? А сколько лет этому французу? — Сколько лет? — Да. — Лет двадцать восемь или тридцать, отец. — А! Так это молодой человек? — Неужели я должна была прогнать его потому лишь, что он был молод? — спросила Лизхен. — Конечно, нет! — сказал пастор, с беспокойством глядя на дочь. — Почему вы так на меня смотрите, отец? — спросила Лизхен. — Я ищу, — ответил пастор. — Что, отец? — Что ты сделала с тем букетиком фиалок, который был собран тобою сегодня утром на могиле твоей сестры? — Я могла бы сказать, что потеряла его, — спокойно ответила девушка. — Но Боже меня сохрани от того, чтобы солгать моему доброму отцу! Эти цветы попросил у меня француз, и я их ему отдала. — Лизхен! Лизхен! — воскликнул старик, качая головой. — До сегодняшнего дня я ставил мою дочь в пример остальным девушкам в городе… — О! Я понимаю вас, отец, и отвечаю не краснея и не стыдясь: иностранец попросил у меня этот букет на память во имя признательности, и я отдала ему его в знак дружбы. — Ты никогда больше не увидишь этого молодого человека? — спросил пастор. — Наверно, отец… но… — Но?.. — Он сказал, что надеется вернуться, и поставил срок своего возвращения — три месяца. — Лизхен! Лизхен! Остерегайся! — Его, отец? О нет! — Дети его страны приносят нам несчастье, дочь моя! — Что вы хотите сказать? — Я хочу сказать, дитя мое, что сегодня не совсем обычный день, — продолжал пастор. — Сегодня шестнадцатое октября, печальная годовщина одной таинственной и преждевременной кончины! — Да, смерти нашей бедной Маргариты! — Мы уже не носим по ней траур, но тяжелое время, каким бы суровым и холодным оно ни было, не стерло из наших сердец память о ней! — Нет, отец, и комната ее осталась такой же, какой была при ее жизни, это как бы храм, заключающий в себе память о ней. |