Онлайн книга «Небеса ликуют»
День-ночь… * * * — Хлопцы! Крыса бежал! — Какая, к бесу, крыса? — Михаиле Крыса, полковник чигиринский, гетьманского полку! В табор королевский ушел с посольством и сбег, проклятый! — Крыса и есть! День —ночь… * * * — По приказу его мосци полковника Джаджалия! По трусам, присягу забывшим и бежать пытавшимся, — пли! — Да, панове, этот не шутит! День — ночь… * * * — Возьмите письмо, сьер Гарсиласио. Если выберетесь отсюда, покажете его в Риме. Я написал все, что мог. — Благодарю, сьер де Гуаира. Зная ваше красноречие, могу себе представить! Наверно, меня сделают кардиналом! — Едва ли. Зато сохранят жизнь — вам и вашим близким. Может быть… День — ночь… * * * — …И о том, что ни день, в таборе болтают. А посему я, полковник Джаджалий, гетьман наказной, слово даю и клянусь: мы, черкасы реестровые, друзей своих посполитых не бросим и без них из осады не уйдем! И в том целую Евангелие и крест святой!.. — Хлопцы, поцеловал!.. поцеловал… поцеловал… День — ночь… * * * — Наливай, панове! Все одно — конец пришел. Выпьем там и выпьем тут, на том свете не дадут!.. — Ну а ежели дадут, выпьем сразу там и тут! Первую чарочку — да за шинкарочку! — Где ж та шинкарочка? День — ночь… * * * — Гуаира! Гуаира! Беда! Река!.. Река разлилась! Татары, то есть — тьфу! — король приказал построить гра… гре… грэблэ! — Греблю, шевалье. Я же вам говорил! — Но… Parbleu! Сделайте что-нибудь! Вы же строили эти… — Плотины? Строил. Воду можно отвести, сзади есть подходящая низина. Я покажу, что нужно сделать. — Ура!!! — Погодите! Передайте генералу Джаджалию, что у меня есть условие. Как только откроется гать, первым делом переправите раненых. Вы меня поняли? Раненых — первыми! День — ночь… * * * А чтоб того Хмеля пуля не минула, Что велел орде он брать девки и молодицы! Хлопцы зачинают, девки подпевают: А чтоб того Хмеля пуля не минула! — Тише, дурак! Услышат! — И что? Думаешь, боюсь? Эй, панове, все слушайте: гетьман Хмель зрадник, зрадник, зрадник, зра!.. — Докричался, собака! День — ночь… * * * — Хвала Богу, монсеньор, раненых, самых тяжелых, уже начали переправлять! Но… У меня просьба. Большая просьба! Здесь нет ни одного католического священника, а мне… Мне надо исповедаться! Ибо согрешил я тремя чувствами: зрением, слухом, особливо же — осязанием… — …И отпускаю тебе грехи, сын мой, вольные и невольные, дабы безгрешным предстал ты на Божий суд. Амен! — Помилуй, Господи, помилуй. Господи… Монсеньор, я конечно, недостоин… Но я тоже священник, я могу принять исповедь у вас! Мало ли что может случиться! — Нет, брат Азиний. Нет… — Но, монсеньор! Вечное спасение, ад, муки! Ваша душа, монсеньор! — Нет… И снова день — последний. Июльское солнце — беспощадное, жаркое… * * * — Дорогой друг! Признаться, я в некотором недоумении. На том совете, куда меня изволили пригласить, говорились странные вещи. Хоть и слабо я понимаю русинский, однако же очевидно, что генерал Джаджалий впал в немилость. Кроме того, меня расспрашивали о моем гарнизоне, но не обо всем, а только о наших черных мушкетерах. Vieux diable! Мне это не нравится! — Мне тоже, шевалье. — Ma foi! He будем горевать! Позиция наша блестящая, мы уже отбили шесть приступов… Ну да ладно! Гуаира, как вы думаете, синьорина Ружинская вспоминает нас? Ну… И обо мне? — Parbleu! — Так говорите, Гомель не очень далеко? Кстати, у меня появилась блестящая мысль! Знаете, у меня есть родич — старый, слепой и совершенно выживший из ума. Давайте его на ней женим! — На синьорине Ядвиге?!! — Mon Dieu! Вечно я попадаю впросак! Нет, конечно, не на ней! На вашей римской знакомой, синьорине Франческе. Она ведь актриса! А так — баронесса, имя, герб! Родича я беру на себя… Будете смеяться, Гуаира? — Представьте себе, нет. * * * Ночь — тоже последняя. Странно, я словно чувствовал это. И не один я. Табор затих, даже веселые компании вокруг полупустых бочек куда-то исчезли. Зато появились собаки. Темные, почти незримые в угольной черноте, они неслышными тенями носились у самых валов, где гнили забытые трупы. Но вот взошла луна — и тишину разорвал громкий отчаянный вой. Они тоже что-то чувствовали, что-то понимали… Вой — долгий, хриплый, несмолкаемый. Реквием по Вавилону… «…Горе городу кровей! Поднимается на тебя разрушитель: охраняй твердыни, стереги дорогу, укрепи чресла, собирайся с силами… Князья твои, как саранча, и военачальники твои — как рои мошек, и когда взойдет солнце, то разлетятся они, и не узнаешь места, где они были…» Разбудила меня тишина. Гулкая, скользкая, какая-то ненастоящая, она плотной завесой опустилась с темного, подернутого тучами неба. Но занавес был тонок, сквозь него уже слышались неясные звуки: голоса, скрип телег, лошадиное ржание. Тут, на окруженном осклизлыми от дождя валами редуте, было спокойно. Парни в свитках и белых рубахах спали у погасших костров. Белые — черные исчезли. Я поднялся на вал, но тьма мешала разглядеть уснувший табор. Уснувший? Завеса становилась все тоньше, громче звучали голоса, к лошадиному ржанию прибавился звон металла. Что-то в этом было знакомое, очень знакомое. Тревожное ожидание, неверная тишина, голоса вдали… Сцена! Сцена, пока еще скрытая занавесом. На площади тихо, публика замерла в ожидании, но актеры уже на сцене, капокомико шепотом отдает последние указания… Нет, не капокомико! То, что начиналось, — не комедия, не фарс. Мистерия! Страшная мистерия, которая называется… …Шум, уже рядом, совсем близко. Негромкий голос часового. Кто-то приоткрывает занавес, готовясь произнести первую реплику… |