Онлайн книга «Рояль под елкой»
|
Недавно, кстати, чуть не поссорились. Ева решила поговорить с молодежью, завязала разговор с Ильей, а тот изложил свои взгляды на жизнь. Мол, предпочитает «много и сразу». А в качестве аргументов понес какую-то чушь: красивые белые корабли, иностранные туристы, вокруг которых витает дух подлинной трагедии (дескать, все они исключительно пожилые люди, отдавшие лучшие годы системе), только еще не всплакнул бедный мальчик. Ева искренне удивилась и ответила Илюше с усмешкой, как Лев Толстой Тургеневу: «Траги-изм, траги-и-изм… Где он видит траги-изм?» Для нее в Илюшиной истории самое печальное то, что большинство и не поймет, в чем трагизм и что здесь не так. На палубах они сидят! Извините, не самый плохой вариант. Вот нашим пенсионерам сидеть некогда! Они с тележками в электричках трясутся, из последних сил на огороды тащатся и на своих убогих земельных наделах выращивают картошку с огурцами. И нет для них рая с положенным отдыхом в кресле на палубе белого корабля. Вот так. Ева попыталась Илье с Лерой это объяснить: «Зажрались вы, ребятки, слишком быстро привыкли к белым булкам из французской кондитерской и к кофе со сливками. А вы задумайтесь, представьте, как жили ваши бабушки-дедушки? Про блокаду Ленинграда, например, вспомните! Или, скажем, почитайте прозу Шаламова! Ну, хоть рассказик прочтите, сделайте над собой такое усилие!» Илюша кисло глянул и ответил заученно-равнодушно (видимо, не хотел ругаться с матерью подружки): «Послушайте, а почему мы должны оглядываться назад и ориентироваться на прошлое? То были тяжелые годы, мы что-то такое знаем из истории — голод в Поволжье и прочее. Да, грустно. Кто бы спорил, людей жалко. Но чего вы ждете от нас? Что мы захотим жить, как они? Так мы не хотим. Представьте себе, не хотим. И даже нечестно с вашей стороны от нас этого ждать». Эх, сопляк! Сидит, рассуждает, горя никогда не мыкал. Ева от возмущения взвилась и закричала: «Что значит „мы не хотим“? Ах, скажите, пожалуйста, капризульки какие, они не хотят?! А те люди хотели? В блокаде оказаться хотели или, может, в лагеря мечтали отправиться? Просили дать им путевки?!» Илюша в ответ холодно заметил, что нравится ей это или не нравится, но стремление к лучшей доле и экспансия как стиль жизни есть нормальное, естественное стремление любой белковой материи. «Вот вы и есть белковая материя, — в сердцах сказала Ева. — И вообще, если хочешь знать, человек — прежде всего то, что он есть в сложных условиях, а ты, красивый золотоволосый юнец, об этом и не догадываешься!» Илья опять снисходительно усмехнулся: «Это так характерно для вашего поколения. Все-то вам не плакать, а рыдать навзрыд, не жить, а гореть, не любить, а захлебываться в чувствах. И условия непременно самые сложные подавай, чтобы всю страшную правду о себе узнать!» Ева сначала удивилась: какой, однако, испорченный мальчишка, но явно не дурак, даже с оригинальными соображениями, а потом рассердилась и хлопнула дверью. Какие они эгоисты! Ева даже разревелась тогда от обиды, а потом задумалась: а так ли они не правы в своей юношеской, звериной жажде жизни? И что, в конце концов, разве она сама желает для своей дочери невзгод и испытаний? Нет. Если начистоту — она сама, как мать, хочет видеть свою дочь реализовавшейся и успешной. Только бы Лера была счастливой — за себя, за нее, за бабушку… Ева прослезилась и взглянула на часы. До Нового года оставалось совсем немного. * * * Позвонила сослуживица Шурочка и что-то долго рассказывала. А Ева была невнимательна и слушала Шурочку рассеянно, погружаясь в собственные мысли и переживания. Нехорошо, конечно, но она все равно уже знала историю Шуры в подробностях и деталях. Шура говорила о том, что вот год был тяжелый, поганый такой год, потому что в этом году от нее ушел муж. «Прельстился какой-то дешевкой помоложе. И главное дело, мужик-то ничего особенного, всю жизнь мне испоганил, урод-гад-сволочь, веришь, Ева? А вот ушел! Каково?!» Ева сочувственно молчала, позволяя Шурочке излить душу, зная, что при всем при том единственно правильным будет пожелать Шурочке, чтобы этот урод-гад-сволочь в будущем году к ней вернулся. И когда монолог обиженной женщины уже близился к финалу, Ева искренне пожелала приятельнице этого счастья, и Шурочка благодарно отозвалась «спасибо!» …Она заставила себя открыть шампанское, все-таки праздник. Ну, с наступающим, Лера! С наступающим, Вадим! Ей вдруг вспомнился их самый первый семейный Новый год. Вадим приготовил для дочери целую гору подарков, словно желал задарить Леру за те пять лет, что девочка жила без отца, а затем играл для них на рояле что-то волшебное. Наверное, это был лучший праздник в Евиной жизни. Вообще тот год был счастливым. Ей даже кажется, что ей тогда в небесной канцелярии словно выдали счастья за всю жизнь. Сразу. Концентрированно. А потом уже, извините, лимит исчерпан — больше и не было ничего. Обижаться не на кого, правила игры были известны с самого начала… Дымов возник в ее жизни спустя пять лет после рождения дочери. Нежданно-негаданно. Незапланированная стихия счастья. Он сильно возмужал за эти пять лет — уже не мальчик, а мужчина, знающий себе цену, музыкант, стремительно входящий во славу. Он как-то сразу все понял о Лере — и признаваться не пришлось. — Моя? — Твоя. — И что будем делать? Как жить дальше? — Как жили, так и будем. Ты не подумай, я отнюдь не хочу связать тебя по рукам и ногам. Лера — моя забота! Он помолчал и выдохнул: — Сегодня я переезжаю к вам. От счастья ей стало больно дышать, и вместо слов она просто кивнула — да, конечно. — Это твой отец, Лера! И они стали жить вместе. Одной семьей. Она прожигала свое женское счастье, отмеренное небесной канцелярией, растворялась в любви к Вадиму и к Лере, казалась (да что там казалась — на самом деле), была счастливой женщиной. И тем не менее: знала, что где-то в глубине ее притаился и живет страх утратить счастье, боязнь прочесть когда-нибудь в любимых глазах «А ведь она старая». Разница в возрасте с мужем тяготила Еву и служила идеальной средой для комплексов. Рядом с Вадимом она чувствовала себя клушей, заботливой еврейской мамашей и отчаянно боялась наскучить ему. Вот все-таки странная категория «возраст»: с любовником, который был много старше ее, она чувствовала себя маленькой девочкой, играла роль вечной дочери, была младшей — и вдруг в одночасье, без всякой подготовки, пришлось войти в иную роль. Потому что рядом с двадцатипятилетним мужем она чувствовала себя старой. А потом все кончилось. Через несколько лет Дымов сообщил, что уходит к другой. И хотя она знала, что рано или поздно это произойдет, оказалось, что подготовиться к такому невозможно. Он ушел, оставив в ее душе выжженную пустыню. Но надо было как-то жить дальше. Ради дочери. |