Онлайн книга «Кукла»
|
— Ты в этом сомневалась? — Ни минуты. Значит, Старский, Шастальский… — Да, да, Старский, Шастальский, князь Мальборг… словом — все, кого мне вздумается выбрать сейчас и в будущем. Как же иначе? — Совершенно правильно. А ты не боишься сцен ревности? Панна Изабелла расхохоталась. — Я — и сцены!.. Ревность — и Вокульский!.. Ха-ха-ха!.. Нет в мире человека, который бы осмелился устроить мне сцену, а тем более он. Ты понятия не имеешь о его беззаветном обожании. Его доверие, доходящее до полного отречения от собственной личности, — право, это как-то даже обезоруживает меня… кто знает, не привяжет ли меня к нему хотя бы одно это… Вонсовская чуть заметно прикусила губу. — Вы будете очень счастливы, во всяком случае… ты, — сказала она, подавляя вздох. — Хотя… — Ты видишь какое-то «хотя»? — спросила панна Изабелла с неподдельным изумлением. — Я тебе кое-что скажу, — начала Вонсовская необычным для нее сдержанным тоном. — Председательша очень любит Вокульского, по-видимому очень хорошо его знает, хотя и непонятно откуда, и часто со мной беседовала о нем. И знаешь, что она однажды сказала? — Любопытно, — отозвалась панна Изабелла, все больше удивляясь. — «Боюсь, — сказала она, — что Белла совсем не понимает Вокульского, кажется мне, она с ним играет, а с ним играть нельзя. И еще мне кажется, что она оценит его слишком поздно». — Это сказала председательша? — холодно спросила панна Изабелла. — Да. Скажу уж тебе все. Речь свою она закончила словами, которые поразили меня и взволновали: «Ты, Казя, припомнишь мои слова позже, когда они сбудутся, ведь умирающие прозорливы…» — Неужели председательше так худо? — Во всяком случае, нехорошо, — сухо закончила Вонсовская, чуствуя, что разговор больше не клеится. Последовала пауза, которую, к счастью, прервало появление Охоцкого. Вонсовская весьма сердечно попрощалась с приятельницей и, бросив игривый взгляд на своего спутника, заявила: — Ну, а теперь едем ко мне обедать. Охоцкий состроил независимую мину, которая должна была означать, что он не поедет с Вонсовской. Тем не менее, насупясь еще сильней, он взял шляпу и вышел вслед за нею. Сев в экипаж, Охоцкий отвернулся от своей соседки и, глядя на улицу, заговорил: — Скорей бы уж Белла решила насчет Вокульского в ту или другую сторону. — Вы бы, конечно, предпочли именно в «ту», чтобы остаться одним из друзей дома. Но ничего не выйдет, — сказала Вонсовская. — Прошу прощения, сударыня, — обиделся Охоцкий. — Это не по моей части… Предоставляю сие Старскому и ему подобным… — Так зачем же вам нужно, чтобы Белла скорее решила? — Очень нужно! Голову дам на отсечение, что Вокульскому известна какая-то важная научная тайна, но я уверен — он мне ее не откроет, пока сам будет в такой лихорадке… Ох, эти женщины с их гнусным кокетством… — Ваше менее гнусно? — Нам можно. — Вам можно… тоже хорош! — вскипела вдовушка. — И это говорит человек передовой в век эмансипации! — К чертям эмансипацию! — рассердился Охоцкий. — Хороша эмансипация! Вам бы все привилегии, и мужские и женские, а обязанностей никаких… Распахивай перед ними двери, уступай им место, за которое ты же заплатил, влюбляйся в них, а они… — Зато в нас ваше счастье, — насмешливо заметила Вонсовская. — Какое там счастье!.. На сто мужчин приходится сто пять женщин, уж чего тут дорожиться? — Наверное, ваши поклонницы, горничные, не дорожатся? — Разумеется! Но всего несноснее великосветские дамы и служанки в ресторанах. Сколько жеманства, капризов… — Вы забываетесь! — надменно произнесла Вонсовская. — Ну, так позвольте поцеловать ручку, — ответил Охоцкий и тут же исполнил свое намерение. — Не смейте целовать эту руку… — Тогда другую… — Ну что, разве я не сказала, что еще до вечера вы поцелуете мне обе руки? — Ах, ей-богу… Не хочу я у вас обедать… Я здесь выйду. — Остановить экипаж? — Зачем? — Вы же хотели выйти… — А вот и не выйду… Несчастный я человек, надо же родиться с таким дурацким характером… Вокульский приходил к Ленцким раза два в неделю и чаще всего заставал только пана Томаша. Тот приветствовал его с отеческой нежностью, а затем часа два рассказывал о своих болезнях или о своих делах, деликатно давая понять, что уже считает его членом семьи. Обычно панны Изабеллы не оказывалось дома: она была то у тетки-графини, то у знакомых или в магазинах. Когда же Вокульскому выпадало редкое счастье и он заставал панну Изабеллу, они перекидывались несколькими словами, да и то на посторонние темы, потому что она всегда либо собиралась куда-нибудь с визитом, либо принимала у себя. Дня через два после посещения пани Вонсовской Вокульскому посчастливилось: панна Изабелла была дома. Она протянула ему руку, которую он, как всегда, поцеловал с благоговейным обожанием, и сказала: — Вы слышали? Председательше совсем худо… Вокульский встревожился. — Бедная, славная старушка… Будь я уверен, что мое появление ее не взволнует, я бы поехал туда… А уход за ней хороший? — О да! Подле нее Дальские, — тут она улыбнулась, — ведь Эвелина уже вышла за барона; затем Феля Яноцкая и… Старский. Лицо ее слегка зарумянилось, и она смолкла. «Вот плоды моей бестактности, — подумал Вокульский. — Она заметила, что Старский мне неприятен, и смущается при каждом упоминании о нем. Как это подло с моей стороны!» Он хотел сказать о Старском что-нибудь лестное, но слова застряли у него в горле. Чтобы прервать неловкое молчание, он спросил: — Куда вы в этом году собираетесь на лето? — Еще не знаю. Тетя Гортензия прихварывает; может быть, мы поедем к ней в Краков. Однако, должна признаться, я бы с большей охотой посетила Швейцарию, если б это зависело от меня. — А от кого же? — От отца… Впрочем, я еще не знаю, как все сложится… — ответила она, краснея, и окинула Вокульского особенным, только ей свойственным взглядом. — Допустим, все сложится по вашей воле, — сказал он, — примете ли вы меня в спутники? — Если вы заслужите… Она произнесла это таким тоном, что Вокульский потерял самообладание, бог знает уж который раз в этом году. — Могу ли я чем-нибудь заслужить ваше расположение? — спросил он, беря ее руку. — Разве из жалости… Нет, только не жалость. Это чувство одинаково тягостно и дарителю и одаряемому. Я жалости не хочу. Но подумайте, что стану я делать, так долго не видя вас? Правда, и теперь мы видимся очень редко; вы даже не знаете, как мучительно тянется время, когда ждешь… Но пока вы в Варшаве, я говорю себе: «Я увижу ее — послезавтра, завтра…» Наконец, я могу увидеть в любую минуту если не вас, то по крайней мере вашего отца, Миколая или хоть этот дом… Ах, вы могли бы совершить милосердный поступок и одним словом рассеять… не знаю, страдания мои или пустые мечты… Самая страшная правда лучше неизвестности, — вы, наверно, знакомы с этим определением… |