Онлайн книга «Над кукушкиным гнездом»
|
— Воздушная тревога! Воздушная тревога! — Не ори, Вождь… — Воздушная тревога! — Спокойно. Я пойду первым. У меня череп толстый, им не прошибить. А если меня не прошибут, то и тебя не прошибут. Сам влезает на стол и раскидывает руки точно по тени. Реле замыкает браслеты на его запястьях, щиколотках, пристегивает его к тени. Рука снимает с него часы — выиграл у Сканлона, — роняет возле панели, они раскрываются, колесики, шестеренки и длинная пружина подпрыгивают к боку панели и намертво прилипают. Он как будто ни капли не боится. Улыбается мне. Ему накладывают на виски графитную мазь. — Что это? — Спрашивает он. — Проводящая смазка, — говорит техник. — Помазание проводящей смазкой. А терновый венец дадут? Размазывают. Он поет им, и у них дрожат руки. — Крем «Лесные коренья» возьми… Надевают штуки вроде наушников, венец из серебряных шипов на покрытых графитом висках. Велят ему прикусить обрезок резинового шланга, чтобы не пел. — …И ва-алшебный ланолин… Повернуты регуляторы, и машина дрожит, две механические руки берут по паяльнику и сгибаются над ним. Он подмигивает мне и что-то говорит со шлангом во рту, пытается что-то сказать, произнести, резина мешает, а паяльники приближаются к серебру у него на висках… Вспыхивают яркие дуги, он цепенеет, выгибается мостом, только щиколотки и запястья прижаты к столу, через закушенную черную резиновую трубку звук вроде у-х у-х у! И весь заиндевел в искрах. А за окном воробьи, дымясь, падают с провода. Его выкатывают на каталке, он еще дергается, лицо белое от инея. Коррозия. Аккумуляторная кислота. Техник поворачивается ко мне: — Осторожнее с этим лбом. Я его знаю. Держи его! Сила воли уже ни при чем. — Держи его! Черт! Не будем больше брать без снотворного. Клеммы вгрызаются в мои запястья и щиколотки. В графитной смазке железные опилки, царапает виски. Он что-то сказал мне, когда подмигнул. Что-то хотел сказать. Человек наклоняется надо мной, подносит два паяльника к обручу на голове. Машина сгибает руки. Воздушная тревога. С горы поскакал, Под пулю попал. Вперед не бежит и назад не бежит, Погляди на мушку и ты убит, убит, убит. Выходим по тропе через тростник к железной дороге. Прикладываю ухо к рельсе, она обжигает щеку. — Ничего, — я говорю, — ни с той, ни с другой стороны на сто километров… — Хм, — говорит папа. — Разве мы бизонов так не слушали — воткнешь нож в землю, рукоятку в зубы, стадо слышно далеко? — Хм, — говорит он опять, но ему смешно. За железной дорогой длинный бугорок пшеничной мякины с прошлой зимы. Под ней мыши, говорит собака. — Пойдем по железной дороге вправо или влево, сынок? — Пойдем на ту сторону, так собака говорит. — Собака рядом не идет, не слушается. — Пойдем. Там птицы, собака говорит. — А отец говорит, пойдем охотиться вдоль насыпи. — Лучше за дорогу, к мякине, собака говорит. Через дорогу… И не успели оглянуться, вдоль всей дороги люди, палят по фазанам кто во что горазд. Кажется, собака забежала слишком далеко вперед и подняла всех птиц с мякины. Собака поймала трех мышей… …Человек, человек, человек. Высокий и широкоплечий, мигает, как звезда. Опять муравьи, у, черт, сколько их, кусачие мерзавцы. Помнишь, мы попробовали, они оказались на вкус как укропные зернышки? Э? Ты сказал, не похоже на укроп, а я сказал, похоже, а твоя мама услышала и задала мне взбучку: учишь ребенка есть букашек! Кхе. Хороший индейский мальчик сумеет прокормиться чем угодно и может съесть все, что не съест его раньше. Мы не индейцы. Мы цивилизованные, запомни это. Ты сказал мне, папа: когда умру, пришпиль меня к небу. Фамилия мамы была Бромден. И сейчас Бромден. Папа сказал, что родился с одним только именем, родился сразу на имя, как теленок вываливается на расстеленное одеяло, когда корова хочет отелиться стоя. Ти а Миллатуна. Самая высокая сосна на горе, и я, ей-богу, самый большой индеец в штате Орегон, а может, и в Калифорнии и Аайдахо. Родился прямо на имя. Ты самый большой дурак, если думаешь, что честная христианка возьмет такое имя — Ти а Миллатуна. Ты родился с именем — хорошо, и я родилась с именем. Бромден. Мэри Луиза Бромден. А когда мы переедем в город, говорит папа, с этой фамилией гораздо легче получить карточку социального обеспечения. Этот гонится за кем-то с клепальным молотком и догонит, если постарается. Снова вижу вспышки молний, цвета сверкают. Не моргай. Не зевай, не моргай, Тетка удила цыплят, Гуси по небу летят… В целой стае три гуся… Летят в разные края, Кто из дому, кто в дом, Кто над кукушкиным гнездом… Гусь тебе кричит: води. Два-три, выходи. [9] Это нараспев говорила бабушка, мы играли в игру часами, когда сидели у решеток с вяленой рыбой и отгоняли мух. Игра называлась «Не зевай, не моргай». Я растопыривал пальцы, и бабушка отсчитывала их, по слогу на палец. Не зевай, не моргай (шесть пальцев), тетка удила цыплят (тринадцать пальцев, черной рукой, похожей на краба, отстукивает по пальцам каждый такт, и каждый мой ноготь смотрит на нее снизу, как маленькое лицо, хочет оказаться этим гусем, что летит над кукушкиным гнездом). Я люблю игру и люблю бабушку. Не люблю тетку, которая удит цыплят. Не люблю ее. Люблю гуся, который летит над кукушкиным гнездом. Его люблю и бабушку, пыль в ее морщинах. В следующий раз я увижу ее мертвой посреди Даллз-сити на тротуаре, вокруг стоят в цветных рубашках индейцы, скотоводы, пахари. Везут ее в тележке на городское кладбище, валят красную глину ей в глаза. Помню жаркие дни, предгрозовое затишье, когда зайцы забегали под колеса дизельных грузовиков. Джой Рыба в Бочке после контракта имел двадцать тысяч долларов и три «кадиллака». И ни на одном не умел ездить. Вижу игральную кость. Вижу ее изнутри, я на дне. Я свинчатка, заряжен в кость, чтобы всегда выпадала та сторона, которая надо мной. Зарядили кость, чтобы всегда выпадал змеиный глаз, единица, а я груз, шесть бугорков вокруг меня, как белые подушки, та грань, на которую она ложится всякий раз, когда он кинет. Как зарядили другую кость? Тоже, конечно, на единицу. Змеиные глаза. Играет с жуликами, а они мной зарядили. |