Книга Дневники Клеопатры. Восхождение царицы, страница 145 – Маргарет Джордж

— Боюсь, что я имею право рассуждать только в таких категориях. О, я готова отдать ради тебя все — кроме Египта.

Цезарь посмотрел на меня с нескрываемым уважением.

— Значит, царица в тебе сильнее возлюбленной. Твоим подданным повезло.

Он встал с валуна и спустился к речушке. Я подошла и остановилась рядом с ним.

— Я буду твоим союзником, я предоставлю тебе плацдарм, место для отдыха, все, что угодно; но воевать с Парфией Египет не станет. Поверь, твоя победа порадует меня больше, чем кого бы то ни было, и в Александрии ты сможешь устроить такой грандиозный триумф, какой невозможен в Риме, — величайший в истории мира.

Я старалась говорить легко и весело, хотя меня терзал ужасный страх, что он не вернется. Никогда, никогда не вернется с Востока, умрет, как Александр в тени Вавилона… Такая мысль лишала меня сил.

— Может быть, этого хватит, — отозвался Цезарь на мои слова, но не на мои мысли. Потом, после затянувшегося молчания, он сунул руку за пазуху своей туники и достал кожаный кошель. — Это тебе.

Я медленно открыла его и вытряхнула оттуда на ладонь серебряный медальон на тонкой цепочке. С одной стороны был отчеканен слон, на другой — надпись.

— Он принадлежал моей матери, — сказал он. — Слон — один из символов Цезарей: наш предок в решающий момент битвы убил карфагенского боевого слона. Мать получила его от отца, а теперь я хочу, чтобы он был у тебя.

Я наклонила голову, и он застегнул цепочку.

— Мать всегда носила его, а после ее кончины я хранил медальон у себя, ибо не находил женщины, достойной этой реликвии. Я очень любил мать, мне по-прежнему не хватает ее. Она умерла за шесть лет до нашей встречи. Пожалуйста, возьми его. Я не знаю, чем еще могу показать тебе, как ты мне дорога. Тебе одной удалось заполнить пустоту в моем сердце. Ты самое большое мое сокровище, самое ценное, что у меня есть.

Когда я почувствовала его пальцы на моей склоненной шее, я поняла, что это своего рода помазание. Так Цезарь принял меня в свою семью.

— Большая честь для меня, — сказала я, подняв голову, и коснулась медальона на моей груди.

Эта вещица была дороже любых украшений из золота, изумрудов, лазурита. Она оберегала его мать — единственную женщину, которую Цезарь всегда уважал и которой оставался верен. Теперь он отдал медальон мне, матери его сына.

— Я говорил тебе, что ты мое второе «я», — сказал он и коснулся губами моих губ.

Его губы вожделели меня, жаждали соединить нас. Я привстала на цыпочки и крепко прижалась к нему.

Кони терпеливо дожидались и поглядывали на нас, не беспокоясь о будущем.

— Ты возьмешь Одиссея? — спросила я шепотом.

— Нет, он слишком стар, — ответил Цезарь. — Он заслужил покой. И я не вынесу, если он падет на чужом поле.

«Ты прав, — подумала я. — В определенном смысле ты добрее к своему коню, чем я к тебе. Но, с другой стороны, я ведь не могу запретить тебе ехать, и даже отказ вовлечь Египет в войну не изменил твоих планов. Что еще могу я сделать, чем еще повлиять?»

Мои руки дрожали, когда я гладила его спину. Мы стояли на виду, открыты со всех сторон. Листва на ветвях еще не распустилась, чтобы укрыть нас от случайных взглядов.

— Идем, — сказал он и направился вброд через речушку. — Храм недалеко.

Это было единственное убежище на мили вокруг. Храм выглядел заброшенным, тропка к нему заросла, крыша местами обрушилась, однако старый мрамор с голубоватыми прожилками не потерял белизны, а округлые очертания отличались изяществом. Когда мы подошли ближе, я увидела в траве зеленых ящерок. Интересно, чей это храм? Мы дошли до дверного проема и заглянули внутрь. На пьедестале стояла попорченная временем статуя Венеры.

— Венера, — промолвил Цезарь. — Потрясающе. Даже здесь моя прародительница идет навстречу моим желаниям.

Мы вошли в храм. Плачевное зрелище: корни деревьев вздыбили черные и белые мраморные плиты пола, из щелей в стенах пробивался мох. Потрескавшаяся статуя наклонилась на своем пьедестале и смотрела на нас с тоской. У ее ног скопилась лужица мутной воды. Солнечные лучи проникали сквозь разрушенный купол, образуя на дальней стене круг света.

— Бедная богиня, — медленно произнес Цезарь. — Обещаю: если ты снова даруешь мне победу, по возвращении из Парфии я восстановлю твой храм.

Богиня никак не дала понять, что услышала. Ее незрячие глаза взирали сквозь проем на бурые поля.

— Похоже, сюда никто не заглядывает, — сказал Цезарь. — Мы совсем одни.

Он оперся одной могучей рукой о стену, повернулся ко мне и, нагнув голову, стал целовать мою шею, нежно поднимаясь губами вверх, к ушам.

Я наслаждалась прикосновениями его губ — они дарили мне счастье даже здесь, в не очень-то располагавшей к любовным утехам обстановке. В храме было сыро и холодно, по мокрому неровному полу сновали ящерки, в щелях копошились червяки. Однако я прижалась спиной к шероховатой осыпавшейся стене и позволила Цезарю прильнуть ко мне. Ощутив его худощавое мускулистое тело, я задрожала от желания. Мы так давно не были вместе как мужчина и женщина, и я изголодалась по близости; тем более никто не мог сказать, когда такая возможность представится нам в следующий раз.

Я откинула голову назад, закрыла глаза и отдалась нараставшему наслаждению. Он действовал молча, не производя никакого шума, кроме звука обуви, слегка елозившей по полу. Его губы, теперь еще более жадные, двигались по моей щеке к губам; когда он добрался до них, он поцеловал меня так крепко, что мне стало трудно дышать.

Кровь моя бурлила, сердце колотилось.

— Этот пол… он еще хуже, чем берег реки, — выдохнула я, сгорая от нетерпения.

— Я постараюсь, чтобы ты не касалась пола, — шепнул Цезарь мне на ухо, — воистину, это не место для царицы.

Потом он немного присел, перекинул мои ноги через свои бедра, одновременно подхватив меня под плечи могучими руками, и вошел в меня, практически держа на весу. Он любил меня молча, не закрывая глаз, глядя мне в лицо, а я каждый миг ждала, что умру от счастья и наслаждения. Я жаждала, чтобы его жизненная сила пронизала меня, чтобы я могла сохранить ее навечно, и пока это длилось, мне казалось, что так оно и будет. Но, увы, скоро все кончилось, и мы очнулись, дрожа и тяжело дыша, посреди маленького печального храма, который давно покинула красота.

Назад через поля мы ехали не спеша. С неба, прочерченного пурпурными полосками, на манер одеяния триумфатора, на землю струились причудливые косые солнечные лучи, как бывает только в римские вечера. Этот радостный ясный свет заливал все вокруг, и прямая спина Цезаря омывалась его золотом.

У ворот виллы мы не стали прощаться. Он просто взял поводья Барьера, сказал, что отведет коней на конюшню, и пожелал мне спокойной ночи.

Но могла ли я спокойно уснуть?