Книга Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная, страница 123 – Маргарет Джордж

Наши дни рождения приходились на близкие дни, так что мы могли отмечать их вместе. В начале нового года Антонию исполнялось сорок восемь лет, а мне — тридцать пять. С тяжелым сердцем я начала осознавать, что мой моложавый, полный жизни супруг незаметно приблизился к возрасту Цезаря, каким он был в тот момент, когда мы познакомились. Куда только утекли все эти годы? Как ни банально звучит, они будто пролетели. Перед моим мысленным взором промелькнули образы Антония: вот он кавалерист лет тридцати, вот лоснящийся от масла и пританцовывающий жрец Луперкалий — между тридцатью и сорока, а вот пожалуйста — ему уже под пятьдесят.

«Замедли бег, бог времени! — взмолилась я. — Останови свою колесницу, дай нам передохнуть и оглядеться, даруй одно спокойное мгновение…»

Но я понимала, что жестокий бог никогда не откликнется на эту мольбу. К тем, кто пребывает в его тисках, он еще более беспощаден, чем Титий.

Я повернулась, чтобы полюбоваться на гордый профиль Антония, все еще красивый, все еще властный, все еще говоривший судьбе: «Я сражусь с тобой».

Я высоко подняла руку, намереваясь спуститься.

Странно, но сожалений о собственных пролетевших годах у меня не было — видимо, потому что я не могла видеть их со стороны. Нам всегда кажется, что мы задержали полет времени, что впереди у нас еще много непройденных троп и мы непременно пройдем их до конца…

Грянули приветственные кличи. Мы давно не отмечали наши дни рождения с таким размахом, но сегодняшний праздник отвечал нашему настроению в этот зимний вечер.

Канидий Красс, чье лицо было еще более обветрено, чем обычно, поклонился в пояс. Выпрямившись, он похлопал Антония по запястью.

— Снова в поход, император! — воскликнул он.

— Сам Юпитер дарует нам победу! — возгласил Планк, подняв руку в салюте.

Царь Полемон Понтийский — человек с учтивыми манерами и вкрадчивым голосом — добавил к поздравлениям следующую речь.

— Аристотель в своей «Риторике» пишет, что тело находится в наилучшем виде между тридцатью и тридцатью пятью годами, а ум переживает расцвет примерно в возрасте сорока девяти лет. Это значит, что вы оба, каждый по-своему, достигли наилучшего возраста и находитесь в завидном положении.

— Думаю, это значит, что вместе мы составляем идеальное целое, — отозвался Антоний. — Мой ум и ее тело сосуществуют в полном согласии.

Деллий подошел и воззрился на нас, высоко подняв брови, словно ему предстало некое волшебное видение. На меня его льстивые манеры не производили никакого впечатления.

— Ты далеко не самый старый военачальник, отправляющийся в поход, — заявил он Антонию, будто речь шла об этом.

— Я так и не думал, — сказал Антоний. — Отступление из Парфии, при тех нечеловеческих условиях, показало, что я еще достаточно молод.

— Да, верно, — энергично, но не слишком убежденно закивал Деллий.

— Но ты моложе меня, и до конца зимы я непременно отправлю тебя в Армению, чтобы ты мог испытать себя в снегах.

Деллий встревожился.

— Я хочу, чтобы ты обратился к Артавазду с предложением… союза. Брачного договора между нашими детьми. Он, конечно, откажется, и тогда у нас появится предлог, чтобы напасть на него. Я узнал из надежных источников, что он вел переговоры с Октавианом. Ни тот ни другой не желает мне добра. Они друг друга стоят.

Я была поражена столь нелицеприятной публичной оценкой Октавиана, поставленного на одну доску с изменником Артаваздом.

— Да, император, — пробормотал Деллий.

Он стал оглядываться по сторонам, чтобы скрыться, пока Антоний не облагодетельствовал его новым заданием, столь же малоприятным. Бочком, как береговой краб, он торопливо отступил и затерялся в толпе.

Ярко пылали факелы, разносилось эхо радостных восклицаний. Планк повел командиров вкруговую: пританцовывая, они восхваляли Антония, называли его «победоносным Гераклом» и «благодетельным Дионисом». Казалось, вместе с этими возгласами к высоким стропилам воспаряет и он сам. Антоний завоевал любовь своих воинов отвагой и стойкостью, проявленными в тяжелейшем отступлении из Парфии.

В тот вечер даже язвительный Агенобарб воздержался от обычных колкостей и преподнес Антонию подарок — меч из закаленной стали.

— Новый клинок для нового похода, — провозгласил он с воинственным блеском в глазах. — Правда, качества полководца тебе потребуются прежние — невозмутимость в разгар битвы, решительность и отвага.

— Теперь ты можешь оставить свой старый верный меч Александру, — сказала я.

Антоний взял новый меч и одобрительно пробежал большим пальцем по остро отточенному клинку.

— Спасибо, мой друг, — сказал он Агенобарбу.

Пять жаровен горели так жарко, что раскалились докрасна, не допуская холод в нашу спальню. Когда празднества закончились, на столе остались подарки наших гостей, а мы с облегчением сменили жесткие и тяжелые расшитые парадные одеяния на удобные сирийские ночные туники, уселись в мягкие кресла, украшенные жемчужными узорами, и вздохнули с облегчением.

— Было довольно утомительно, — признался, зевая, Антоний.

— Это ничто в сравнении с прежними временами в Александрии, — напомнила я. — Наши пирушки с «неподражаемыми»… помнишь?

— Тогда я был моложе, — сказал он, не подумав, и лишь потом сообразил, как это прозвучало. — Может быть, мне просто все надоело? — предположил он. — Одни и те же люди, одни и те же песни.

— Однако вино другое, — заметила я. — Тогда мы пили лаодикейское, а не фалернское.

Я налила чашу из кувшина, оставленного для нашего удовольствия, и вручила ему.

— Вино никогда не подводит, — промолвил он, отпивая из чаши маленькими глотками.

Возражать я не стала, хотя придерживалась иного мнения. Вино — напиток предательский, и в последнее время оно предавало Антония особенно часто. Он пил слишком много, полагая, что не пьянеет, однако это было заблуждением.

Несколько минут он сидел молча, смакуя напиток, а потом вдруг заявил:

— Сегодня вечером мы торжественно провозгласили создание нашей империи.

— Что ты хочешь сказать?

Его внезапное заявление вызвало мое недоумение.

— Нет смысла больше притворяться, во всяком случае мне, — произнес он, и в голосе его звучало страдание. — Шаг за шагом меня подводили к тому, чтобы стать властелином огромной восточной империи, вместе с императрицей. Клянусь Гераклом, сам я не прилагал к этому никаких усилий!

Антоний поставил чашу и обеими руками пробежался по волосам, словно мог распрямить свои мысли, приглаживая кудри.

— Сегодня вечером мы прекрасно справились со своими ролями. Мы стояли бок о бок во всей этой восточной мишуре и принимали дары наших подданных… О, что ты сделала со мной? — Он соскочил с кресла и начал срывать с себя сирийский халат. — Прочь! Прочь!