Книга Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная, страница 140 – Маргарет Джордж

— Ты бессердечный скупердяй.

— Казначею иначе нельзя. Это врачу позволительно иметь нежное сердце, но полководец или казначей обязан быть твердым как камень. — Он рассмеялся. — Ты можешь представить себе военачальника, который дрогнул и сбежал с поля сражения?

— Да, — ответила я. — Это Октавиан.

— Не может он быть таким трусливым, как ты его рисуешь. Неужели правда?

— Антоний говорит, что во время сражения при Навлохе он от страха впал в ступор, забился в трюм, и ему потребовалась сильная встряска.

— А ты уверена, что с ним не приключилась морская болезнь? Такое бывает часто, и ничего постыдного здесь нет.

— Почему ты пытаешься его оправдать?

— Я никого не оправдываю и не обвиняю, но лишь позволю себе заметить, что Антония не было при Навлохе, и тем более в трюме Октавианова корабля. Так же, как Октавиан не появлялся на твоих пирах в Александрии. Они оба толкуют о том, чему не были свидетелями. А стоит ли верить тому, чего не видел собственными глазами?

— Вот как! Ты вечно ведешь себя как мой школьный учитель, — рассмеялась я.

Тем не менее я считала необходимым знать точку зрения тех, кто живет за пределами дворца.

Когда мы прогуливались по верфи в тени больших судов, Эпафродит указал на два корабля, находившиеся как раз перед нами.

— Иногда войну выигрывают другими средствами. Вот эти мощные корабли могут быть потоплены словами. Сплетни, ложь, инсинуации приносят куда больше вреда, чем оружие: они лишают противника если не жизни, то мужества. Но точно так же, как можно порезаться собственным мечом, важно самому не пасть жертвой тобой же распущенных сплетен. — Он помолчал. — Ты, разумеется, должна всячески поощрять слухи о том, что Октавиан достоин презрения и как человек, и как боец. Но тебе нельзя поверить в это самой. Будь он таков, он никогда не стал бы тем, кем является сейчас. А тебе не потребовались бы большие корабли.

Конечно, Эпафродит был прав. Война слов и репутаций раскачивает сердца людей, она коварна, но результативна, и ее необходимо выиграть. Я слышала, что в Риме уже происходят «собрания», где вовсю обсуждают Антония и «африканскую проблему».

Мардиан первым обеспокоился такими известиями и спешно явился ко мне, чтобы поделиться своей тревогой.

— Конечно, приспешники Октавиана устраивают это намеренно, но так, чтобы произвести впечатления стихийных выступлений. Что позволяет утверждать, будто Октавиан лишь откликается на пожелания народа.

— Ну а что именно там говорят?

— Пусть скажет этот человек. — И Мардиан подтолкнул локтем упиравшегося паренька. Стройный как тростник, тот вынужден был следовать в фарватере тучного евнуха. — Он только что сошел с корабля из Остии, а до этого держал лоток на Форуме, торговал овощами. Он утверждает, будто приплыл сюда, чтобы заключить сделку с нашими торговцами: прикупить лука-порея и фиг.

Юноша освободился от руки Maрдиана.

— А что, разве я совершил преступление? Может, у вас в Александрии запрещено ходить по причалам и закупать продукты? Ну, если так, прошу прощения. Только этот жирный боров должен бы знать, что ни о чем подобном меня не предупреждали.

— Ответь на наши вопросы — и можешь закупать что угодно. Мы даже добавим тебе фиников, что идут к царскому столу. Нас интересуют общественные собрания, что нынче проходят в Риме. Ты на них бывал?

— О, про собрания объявляют на Форуме. Их много было, приглашали меня на все, но побывал я только на одном.

— А кто о них объявляет? Кто приглашал тебя?

Юноша растерялся.

— Я не знаю. Просто люди. Прилично одетые люди.

— Сенаторы?

— Почем мне знать? Они не знамениты, если ты это имеешь в виду.

— И что обсуждают на этих собраниях?

— Я же уже сказал вам, я был только на одном. Там разговор шел об Антонии: что он забросил Рим, забыл свой долг, превратился в восточного царька… Я помню, они говорили, что Карфаген снова поднимает голову.

— Карфаген?

Вот ведь нелепость.

— Вы знаете, Ганнибал и все такое… Африканцы собираются напасть на Рим.

Я расхохоталась.

— Это не смешно, — предостерег Мардиан. — Вспомни историю с Дидоной и Энеем: благородный римлянин, соблазненный иноземной царицей. Она популярна в Риме.

— Да, потому что он отверг Дидону и бросил ее умирать с разбитым сердцем. Наверное, им хотелось бы, чтобы Антоний так поступил со мной!

— Несомненно, — кивнул Мардиан.

— И о чем еще говорят? — спросила я.

— Что ты… э-э… не добродетельна.

— Ты хочешь сказать, они называют царицу шлюхой? — Шелковистый голос Мардиана на сей раз прозвучал сурово.

— Ну да, — пробормотал парень, глядя себе под ноги. — А еще они говорят, что она околдовала Антония, используя восточные снадобья. Сделала его своим рабом, ну, вроде как Омфала, что лишила мужества Геракла. Теперь вдруг повсюду появились чаши и кубки с их изображением. Кто-то их распространяет. Там изображена Омфала, царица Лидии, в одежде Геракла и с его дубинкой, а изнеженный женоподобный Геракл, одетый в платье, идет рядом с ее колесницей под тенью зонтика и с веретеном. Он, как известно, был порабощен царицей, а она выступает в роли мужчины. — Паренек покраснел. — Чаши прекрасной работы, из Арретиума.

Арретиум! Такие чаши дорого стоят. Кто-то платит не скупясь.

— Что еще?

— Ничего. Я не знаю. Не обращал особого внимания.

— А тебя это забавляло? — спросил Мардиан.

— Не без того, — признал парень. — Но когда все время твердят одно и то же, это приедается.

— Что ж, возвращайся в Рим и держи ухо востро. Мы позаботимся о том, чтобы в скором времени появились другие сплетни, не менее забавные.

В Риме у Антония оставалось немало сторонников, так что искать желающих распространять слухи, порочащие Октавиана, долго не пришлось. Мы с Мардианом составили длинный список его прегрешений. Будь Антоний с нами, он, наверное, стал бы возражать, но нам удалось обойтись без цензора.

Мы пустили слух, что Октавиан трусоват и некомпетентен, сославшись на Антония (при Филиппах) и Агриппу (при Навлохе), которые вели боевые действия вместо него, в то время как новый Цезарь, трясясь от страха, прикидывался больным и отлеживался в безопасном месте. Он не умел держать слова и нарушал даже торжественные обеты. Он пристрастился к азартным играм и был настолько алчным, что приговаривал людей к смерти только ради того, чтобы заполучить их имущество, и особенно коринфские сосуды, к которым питал особое пристрастие.

Что касается его нравственности — тут и говорить нечего. Во-первых, он продал себя Цезарю в обмен на право называться его наследником, а потом, за триста тысяч сестерциев, перешел к другу Цезаря Авлу Гиртию. При этом он же соблазнил жену Клавдия Нерона и со скандалом выдал ее замуж, когда та носила ребенка Клавдия — или Октавиана? И даже этого ему было мало. Теперь он рассылал своих агентов по улицам, а те приводили ему женщин, раздевали их догола и рассматривали как рабынь на торгах. Случалось, что он прямо на пиру или на обеде, не в силах сдержать вожделения, увлекал жену какого-нибудь гостя к себе в спальню прямо на глазах изумленного мужа.