Онлайн книга «Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная»
|
То была комната, подобная пещере… Нет, больше похоже на внутреннее помещение храма со стенами и полом из полированного черного мрамора. Между двумя бронзовыми светильниками на возвышении, куда вели пять или шесть ступеней, находился алтарь, тоже мраморный и черный. На нем лежала Октавия. Теперь я могла рассмотреть ее как следует: черты, ускользавшие от меня ранее, теперь обрисовались четко. У нее были густые каштановые волосы, светящиеся темные глаза, лицо приятное, но невыразительное. Два высоких светильника струили мерцающий свет на ее нос, щеки, длинные волосы, белое одеяние и играли бликами на полированных камнях пола. Она ждала — неподвижно, едва дыша, босая, со связанными лодыжками. Потом я увидела Антония, но только со спины. Медленным церемониальным шагом, как жрец неведомого культа, он поднимался по ступеням с ножом в руках. Приблизившись, он наклонился, разрезал путы, освободив ноги, — и тут я увидела, что ее запястья тоже связаны. Антоний разрезал и эти путы. Затем он склонился над алтарем, поднялся на него — все это медленно, торжественно, как бы соблюдая обряд, — и вошел к Октавии. Ее бледные руки легли на его напряженные плечи, ноги обвили его бедра. Они стали мужем и женой. «Следом, с небесных высот, весть нисходит о новом зачатии». Я проснулась в поту, с неистово бьющимся сердцем и ощущением боли в животе. — Сон, всего-навсего сон, не более чем сон… Я повторяла это снова и снова, как заклинание, пока ужасные подробности не начали таять. Ничего такого не было. Не могло! Да? А как же тогда это было? Я не могла отделаться от воспоминания. Слишком хорошо я помнила все, так или иначе связанное с ним. Теперь же его поцелуи, его руки, тяжесть его тела имели отношение лишь к ней. О боги, пошлите мне забвение! За что такие муки, почему я должна видеть это, словно наяву, зачем меня покарали столь ярким воображением? Пусть оно умрет вместе с моей любовью. Та ночь прошла тяжелее, чем бессонная, и оставила меня потрясенной и лишенной сил, то есть в наихудшем состоянии для того, что мне предстояло. Ибо на следующую ночь, когда я еще не успела отдохнуть и прийти в себя, у меня начались схватки. Все началось внезапно, без подготовки, как новость, доставленная тем моряком. Служанки со всех ног кинулись готовить родильный покой, кто-то послал за повитухами, весь дворец переполошился. Я же, корчась от боли, едва смогла встать, чтобы меня отвели в предназначенное для приема родов помещение. Помню, что оперлась на двух повитух и едва их не повалила. Ноги мне не повиновались, а каждая попытка сделать шаг посылала по телу вниз, от живота к ступням, спиральные волны боли. Наконец меня поместили на специальный повивальный стул с очень низкими ножками и крепкой спинкой, застеленный простынями. Я откинулась и вцепилась в его бока, почти ослепленная приступами боли; они накатывали с такой частотой, что почти сливались воедино. В подобном состоянии человек теряет реальное представление о времени: мгновения растягиваются и кажутся вечностью, а часы, напротив, сжимаются в минуты. Я понятия не имела, как долго пребывала в этом положении, но отчетливо помню донесшиеся до меня слова: — Вид ее мне не нравится, к тому же… Конца фразы и ответа расслышать не удалось, а потом раздался испуганный возглас: — Пошлите за Олимпием! Живо! Скоро (или не скоро, могу лишь сказать, что в комнате как будто потемнело) зазвучал голос Олимпия: — Она что-нибудь принимала? Нет? Тогда… Меня подняли, куда-то перенесли и положили спиной на ровное, жесткое ложе. Руки мои развели в стороны и крепко держали. Потом я почувствовала, как чьи-то руки надавливают мне на живот. — Кровь! Кровь! — В голосе слышалась паника. — Тяни! — крикнул кто-то. — Я не могу, — откликнулся другой голос. — Он неправильно повернут. — Так поверни правильно! — На сей раз приказывал Олимпий. — Поверни! Теперь я почувствовала, как подо мной растекается что-то теплое и липкое. Кровь. Повернув голову, я увидела, как она, очень густая и красная, капает со стола и образует лужу внизу. Запах был мерзкий, отдающий железом. Комната поворачивалась очень медленно, вращаясь вокруг какой-то оси. Я ощущала наплывающие на меня волны черного беспамятства. — О боги! Я почувствовала, что чрево мое разрывается, а внутренности выворачиваются наружу. — Вот, выходит. Раздался тонкий, натужный, кашляющий плач и чей-то возглас: — Девочка! Но боль на этом не прекратилась, а только усилилась, как и поток липкой горячей крови, растекшейся теперь даже под моим затылком. Вместе с болью нарастал страх — не только мой, но и окружающих. — Не выходит! Застрял! Второй ребенок застрял! — Он застрял, второй младенец, он застрял… — Во имя богов, сделайте что-нибудь! — Я не могу… Потом тревожные голоса слились воедино, как и склонившиеся надо мной лица. Я их не различала — все тонуло в наползающей тьме. — Она умирает! Я едва расслышала этот полный отчаяния возглас, а потом подняла глаза и увидела, как сквозь пелену, искаженное горем лицо Олимпия, текущие по его щекам крупные слезы. — Остановите кровотечение! Остановите его, во имя богов! — крикнул кто-то. — Я не могу! — Еще один голос, женский. — Тогда тяните сильнее, давайте! — крикнул Олимпий. — Тяните! — Но как… — Слабый голос звучал со стороны моих ног. Я втягивала воздух прерывистыми хриплыми вздохами. — Держи! Вот так! — Олимпий выкрикивал приказы, словно на поле боя. — Поворачивай! Крути, кому сказано! Тяни! Тяни! Я ощутила, как разрывается промежность, а кровь хлынула таким потоком, что, кажется, залила меня до ушей. — Вышел! То были последние слова, которые я услышала. По пробуждении оказалась, что я замотана повязками и не могу шелохнуться от боли. Болел каждый мускул, каждая жилка, все тело. Казалось, меня разорвали на части, а потом сшили. В комнату вливались солнечные лучи: значит, наступило завтра. А то и послезавтра. Или прошла неделя? Я чувствовала, как пульсирует набухшая от молока грудь. Да, видимо, прошло дня два-три. Несколько мгновений мои глаза оставались полузакрыты, но я все-таки сумела рассмотреть двух сидевших у стола повитух. Одна держала на руках младенца. На меня накатила холодная волна страха — где второй? — Она очнулась! |