Онлайн книга «Foxy. Год лисицы»
|
И так остро было его одиночество в этой ночной весенней неге, что студент дрожал, открывая почту, едва касаясь пальцами клавиш компьютера. И вот – ее письмо. Несравненные, долгожданные строки: «Мой друг! Я снова пишу к вам по-русски. Благодарю Вас за эту возможность практиковаться в моем родном языке. Прошу: если Вы заметите ошибки, неточности, особенно в переводе, – не скройте их от меня. Заранее благодарю и прошу меня извинить. Я так стараюсь! Сегодня такой солнечный, такой ветреный день. Тень молодой листвы трепещет на тротуарах, и скоро цвести боярышнику. Пора близка. Вот Вам еще один фрагмент перевода нашего lay. Видите, я уже называю этот текст нашим, ведь Вы так добры, что читаете и оцениваете (не по заслугам высоко, как мне кажется) плоды моих усилий. Надеюсь, вы разделите мое восхищение автором, чьи чувства в такой же весенний день, быть может, мне удалось передать. Странно: иногда мне кажется, что ее душа совсем рядом, а иногда и вплотную, так, что колеблются волоски на моей коже, а я ощущаю нечто вроде ожога. Так опаляет жаркий ветер пустыни – я была однажды в Марокко. А в последнее время я чувствую, что, приблизившись, она входит в меня. И тогда мы – одно. Так прочтите: Что есть бессмертная душа? Она ли, радостно спеша К весенним небесам, крылом Трепещет в небе голубом — Иль это тень от птичьих крыл? Луч солнца это, что застыл На влажных от любви глазах, Или ресниц прощальный взмах? Да, это вечная весна И пробужденье ото сна, Да, это радость, трепет, стон И сердца благовестный звон, Да, это счастье вечно быть: Пылать, сгорать – и вновь любить! Прошу Вас, скажите, что вы об этом думаете? Еще раз благодарю. Marie Liublinska-Talbot». Нет, ехать, и немедленно! Пусть на два-три дня, пусть только на выходные… А деньги? И Саша открыл следующее письмо – ответ из фонда, от которого он не без оснований ожидал согласия оплатить студенческий трэвел-грант, то есть компенсировать деньги на дорогу к месту исследования – в Париж. И снова пальцы его дрожали. Луна висела уже прямо над письменным столом и по-идиотски улыбалась. В письме был отказ. Ну, наскребу, – решил знаток творчества Marie de France, любитель жимолости. И боярышника. «Дорогая Marie, – пальцы выбивали на клавиатуре пулеметные очереди, чечетку, ритмы фламенко. – Ваши переводы прекрасны. Я должен увидеть текст оригинала. Будете ли Вы в Париже в конце недели? Я должен увидеть Вас. Если удастся, мне хотелось бы попасть и в библиотеку, хотя бы на пару дней после выходных. Простите меня за это сумбурное письмо. Благодарю за все. Александр Огнев». «Странно, – подумал он, переведя курсор на табличку «Отправить» и щелкая мышкой. – Почему она так и не прислала ни одной фотографии? Обычно девицы шлют их пачками. Смотреть не успеваешь». Луны над компьютером уже не было. «Наверное, эта девушка очень, очень некрасива, – подумал он, и плечи его устало поникли. Да, была глубокая ночь. – Что ж, – сказал он себе засыпая на узком и жестком старинном профессорском диване. – Что ж. Тогда так тому и быть…» Чему быть и как, он не успел представить. Но увидел во сне. А когда время пришло, этот сон вспомнил. Наутро одним прыжком с дивана Саша Огнев оказался за компьютером. Marie писала: «Мой друг! Я бесконечно сожалею, что как раз в эти выходные уезжаю на пару месяцев в деревню. Это на самом юге Франции. Там я буду делать сыр, ходить по полям и переводить. Мне придется участвовать в сборе цветов для парфюмерии. Ведь на полях как раз зацветут пармские фиалки, потом подойдет черед жасмина… Роз… А вот лаванды я уже не застану. (Сочиняя эти строки, Алиса Деготь беспокойно заерзала, и стул, скороспелое и недозрелое дитя «Икеи», зашатался, хотя стриптизерша была совсем худенькая. «Надо бы проверить по роману Зюскинда “Парфюмер”, – подумала она, – когда там, на юге Франции, какие цветы на полях». Но желание так и осталось неосуществленным: протянуть руку к книжной полке ей было лень. После ночи в стрип-клубе и непрерывных объятий с шестом даже привычное тело ломит и безумно хочется спать. В последние недели апреля, дописывая третий роман, Алиса вернулась к своей основной профессии. Журналистский приработок, учебные и ученые занятия – все это было позади. Жить стало не на что. Утраченную физическую форму пришлось восстанавливать ночью, на детской площадке под окнами: другого подходящего и бесплатного шеста девушка не нашла. Третий роман был открыто антифрейдистский и антинабоковский. Алиса искренне считала, что и Фрейд, и Набоков ничего не понимали в женщинах и боялись их так, что именно этот страх определил собой все творчество обоих авторитетов. Слово «авторитеты» Алиса понимала, как это было принято в ее ближайшем окружении, то есть в Текстильщиках и Люблино. Роман она назвала дерзко: «Дочери и любовницы». И, eще не кончив его, задумала следующий: «Московская Лолита».) «Дорогой друг, – читал Саша дальше, не веря глазам, – прошу Вас подождать до моего возвращения. Встретимся 14 июля – в День взятия Бастилии! Какой день ждет нас в Париже! Еще раз прошу простить меня. Надеюсь, новые фрагменты переводов мне удастся посылать Вам из интернет-кафе в ближайшей деревне, так что наша переписка, столь же полезная для меня, сколь и приятная, даже волнующая (тут Алиса Деготь не смогла удержаться от своего обычного кокетства), – продлится, а с ней и наша дружба. Итак, остаюсь преданная вам — Marie Liublinska-Talbot». Саша закрыл текст письма, вышел из Интернета и молча застыл над компьютером. Делать было нечего. «Хоть бы название этой деревни написала, – думал он. – Нет ведь. Нарочно не назвала деревню». Пришлось вернуться к московской жизни: выпить кофе и тащиться на факультет. Высидеть лекции он не сможет, а вот семинар один дельный вроде как состоится. Потом библиотека. И всегда, всегда готово для него спасительное укрытие: очередная неоконченная статья ждет. В ней, как в родной норе: закопаешься – и никакой весны не увидишь. * * * Вот и открыли новую станцию метро – «Воробьевы горы». Сколько лет поезда проезжали мост, притормаживая, но не останавливаясь? Кажется, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы родился и вырос Сашка. Последний раз я шла по мосту с Ленинских гор той рождественской ночью, когда после праздника на кафедре Мергень проводил меня до подъема на пешеходную дорожку и остался по ту сторону, а я с собакой одна перешла реку и спустилась в яму Лужников, чтобы по пустынному заснеженному Комсомольскому проспекту дойти до дома под грохочущей от ветра железной крышей – дома своих стариков на Кропоткинской набережной, где ждала меня на черной лестнице только белая лошадь-качалка с черной челкой и карими глазами. |