Онлайн книга «Малая Глуша»
|
– Нет. – Вася, что ты мелешь? – Да неважно все это, – сказал Вася неохотно, – где он, это, ну, неважно. А вы, я вижу, с чемоданом. – Ну, я подумала, – она бессознательно оправила прическу, – решила поехать. Поглядим, что да как. Может… – И билет купили? – Еще нет, – сказала она, – думали, вместе купим. Чтобы вместе ехать, ну. – Хорошо, – сказал Вася, – сдавать не придется. – Вася, я же вижу, что-то случилось, – она почувствовала, как ноги противно слабеют, – я хочу его видеть. Он вообще… жив? – Беспокоитесь, – сказал Вася вяло, – а зачем? Лучше бы к Белкиной в больницу сходили. Принесли бы ей апельсинов, что ли. Этих, марокканских. Бабкину вон кто-то носил апельсины, а Белкина чем хуже? – Вася, я хочу его видеть. – Петрищенко попыталась крепче ухватиться за конторку и только теперь заметила, что в ладони у нее зажато удостоверение, выуженное со дна сумочки. На неровной стенке за спиной вахтерши висел синенький морфлотовский плакат, и белый сверкающий теплоход на нем уплывал, уплывал, уплывал… – Ну, он сейчас спустится, – Вася пожал плечами, – если хотите. А я пошел. – Куда? – Какая разница? – сказал Вася. – Мир большой. И имейте в виду, теперь есть, кому его держать. По крайней мере, один угол. У двери он остановился, обернулся, покачал головой и вышел. Она осталась стоять у конторки, сжимая удостоверение в руке. Вахтерша покосилась на нее, потом достала растрепанную книжку и стала читать. Петрищенко машинально посмотрела на обложку. Вахтерша читала «Двенадцать стульев». В голове было пусто. И еще она вспомнила, что не выспалась, потому что легла поздно и долго не могла уснуть, а потом рано встала. И еще болели ноги. Наверняка вены. Все-таки чемодан слишком тяжелый. Не женский чемодан. Она почувствовала, что ей смотрят в спину. Романюк стоял в холле, за проходной, в своем долгополом черном пальто, руки засунуты в карманы, словно его знобило. Она не видела, как он спустился. Он молчал, и она почему-то ощутила странную робость и неуверенность, словно школьница на первом свидании. – А я… вот, – она зачем-то показала на чемодан, – я подумала… ничего, что я так рано? Он молчал. – Как ты думаешь, можно здесь оставить чемодан? Пока мы сбегаем за билетами. Пока нет очередей… – Она сбилась и замолчала. Она вдруг сообразила, что не знает, как его называть. Должно же быть какое-то сокращеное имя, ласкательное. Как-то же его звали в детстве? Жена как-то звала… – Лена, – сказал он тихо, – иди домой. – Но мы же решили, вместе решили, – она почувствовала, как внутри у нее что-то плавно, словно осенний лист, оторвалось от ветки и полетело вниз, – вчера. – Это было очень давно, Лена, – сказал Романюк. – Да нет же, – она бессознательно теребила шарфик, – вчера, вечером, ну, – она покраснела быстро, как будто по ее лицу прошла тень алого полотнища. Глаза Романюка были пустые и отсвечивали, точно две серебряные луны. – Лена, – повторил он терпеливо, как назойливой собаке, – иди домой. Домой, домой. – Но… – Меня больше не бывает. Ты не туда пришла. – Ты… сошел с ума? – медленно спросила она. – Нет, – сказал он тихо, – нам повезло. Никто не сошел с ума. Даже та девочка. Но ты иди домой. Я не знаю тебя. Я больше никого не знаю. И вообще мне надо идти. У меня много дел. – Хорошо, – сказала Петрищенко, – хорошо, но как же… Ладно, неважно. Она повернулась. Она шла медленно, потому что ждала, что он все-таки позовет ее или, по крайней мере, скажет что-то очень важное, но вслед ей пронзительно закричала вахтерша: – Женщина, вы забыли чемодан! – Возьмите его себе, – сказала Петрищенко. * * * Мимо прошел троллейбус, почти пустой, наверное, из парка, но она даже не прибавила шагу, чтобы успеть к остановке, где хохотали взахлеб две девчонки лет шестнадцати. А у нее ноги стали очень тяжелыми, она еле передвигала ими, но идти все равно было приятно, хорошо было идти, с утра народу было немного, все на работе, в продуктовом сквозь стеклянную витрину было видно, как сонная продавщица кормит из блюдечка сонную кошку. Наверное, надо зайти, купить чего-нибудь поесть, дома совсем пусто. Тем не менее она миновала магазин, не заглянув в него. Около входа в Политехнический стояла группка студентов с тубусами и чертежными досками в больших холщовых сумках. К ее ногам упал колючий зеленый шарик, сквозь раскрывшуюся щель, словно из-под век какой-то ящерицы, мигнул влажный каштановый глаз. Она уже занесла ногу, чтобы отпихнуть его носком ботинка, но передумала. Дома, в прихожей, она постояла некоторое время около зеркала, разглядывая морщины у глаз, припухшие веки, тусклые, пересушенные волосы. Потом размотала шарф, стащила пальто, бросила его на галошницу и прошла в комнату. Генриетта сидела у маминой кровати и читала вслух «Стихи о Прекрасной Даме». Мама спала. Растут невнятно розовые тени, Высок и внятен колокольный зов, Ложится мгла на старые ступени… Я озарен – я жду твоих шагов. Рядом на полу стояла неубранная утка, в которой в озерце желтой мочи плавал кусочек марли. Генриетта отложила книжку и виновато поглядела на нее. – Вы можете идти, – сказала она. – А как же… – Генриетта уже нацелилась пожить здесь с недельку, сумка ее с вещами стояла рядом, у стула, из нее выглядывала байковая ночная рубашка в зайчиках. – Планы изменились, – сказала она, – да, и деньги верните. Те, которые я заплатила вперед. И вообще, можете отдыхать, ну, скажем, неделю. Я больше не пойду на работу. Ни сегодня, ни завтра. – Извиняюсь, но я оставлю себе двадцатку, – сказала Генриетта, поднимаясь, – за беспокойство. Она жила в коммуналке с сумасшедшим сыном и пьющим соседом и расстроилась от того, что ей придется туда вернуться так быстро. – А вашей маме нравится, когда я ей читаю. – Я сама ей почитаю. – Петрищенко подняла раскрытую книжку, посмотрела… – Это моя книжка, – тут же сказала Генриетта. – Не волнуйтесь, не съем. Генриетта взяла сумку и поплелась в прихожую. На ссутулившейся спине отчетливо вырисовывался горбик. Гадай и жди. Среди полночи В твоем окошке, милый друг, Зажгутся дерзостные очи, Послышится условный стук. – А можно я поем немножко? – спросила из прихожей Генриетта. – Можно, если найдете что, – равнодушно сказала Петрищенко. |