Книга А порою очень грустны, страница 90 – Джеффри Евгенидис

— Я что вам велел сделать вчера вечером? — резким голосом начал Килимник.

— Вы попросили меня обработать несколько столиков с гелем.

— Казалось бы, задача довольно простая.

Леонард хотел было сказать, что было бы проще, если бы Килимник позвонил пораньше, но решил, что разумнее будет промолчать.

— Посмотрите, какие тут цифры, — сказал Килимник.

Он сунул ему изображения. Леонард послушно взял их.

— Это те же самые цифры, которые вы мне дали два дня назад. Вы перепутали образцы! Вы что, совсем ничего не соображаете?

— Извините, — сказал Леонард. — Вчера вечером я пришел сразу же, как вы позвонили.

— И запороли работу! — заорал Килимник. — Как прикажете проводить эксперименты, если мои лаборанты не способны следовать простейшим правилам?

Он назвал Леонарда «лаборантом» специально, чтобы оскорбить. Леонард отметил это.

— Извините, — повторил он, не надеясь на результат.

— Идите. — Килимник взмахнул рукой: вольно. — Вам пора на покой. А то еще что-нибудь мне тут напортачите сегодня.

Леонарду оставалось только подчиниться. Однако, выйдя из лаборатории, он тут же почувствовал такой гнев, что готов был вернуться и дать Килимнику отпор. Килимник приставал к нему с перепутанными образцами, но, по правде говоря, это не имело особого значения. Было совершенно ясно — по крайней мере, Леонарду, — что от перемещения гена HO в другую цепочку ДНК асимметрия материнской и дочерней клеток не изменится. У этой асимметрии была тысяча других возможных причин. В конце этого эксперимента, до которого оставалось от двух до шести месяцев, Килимник сможет определенно доказать, что положение гена HO не оказывает влияния на асимметрию почкующихся дрожжевых клеток, а следовательно, они на одну травинку приблизились к цели — отыскать иголку в стогу сена. Леонард представил себе, как говорит все это Килимнику в лицо. Однако он понимал, что ни за что этого не сделает. Если он потеряет стипендию, податься ему будет некуда. А у него ничего не получается — даже простейшие задания.

Вернувшись к своему дому, он докурил остаток «Бэквудс» — пачка из фольги опустела.

Он застал Мадлен сидящей на диване. На коленях у нее был телефон, но она не разговаривала. Когда он вошел, она даже глаз не подняла.

— Привет, — сказал Леонард.

Он хотел извиниться, но это оказалось труднее, чем подойти к холодильнику и вытащить «Роллинг рок». Он стоял в кухне и пил из зеленой бутылки.

Мадлен по-прежнему сидела на диване.

Леонард надеялся, что если не поминать их ссору, может показаться, будто ничего не произошло. К сожалению, телефон на коленях у Мадлен означал, что она с кем-то разговаривала, вероятно — с одной из подруг, обсуждала его плохое поведение. Спустя несколько минут она сама нарушила молчание.

— Давай поговорим?

— Давай.

— Тебе надо как-то научиться справляться с гневом. Сегодня в машине ты потерял контроль над собой. Это было страшно.

— Я был расстроен.

— Ты вышел из себя.

— Ой да ладно тебе.

— Да, вышел. Ты меня напугал. Я думала, ты собираешься меня ударить.

— Да я только журнал выкинул.

— Ты пришел в ярость.

Она продолжала говорить. Речь ее казалась отрепетированной или если не отрепетированной, то оснащенной фразами, которые не были ее собственными, фразами, подсказанными кем-то, с кем она говорила по телефону. Мадлен говорила что-то про «оскорбление словом», о том, что не хочет быть «заложником настроения другого», о том, что необходима «автономия во взаимоотношениях».

— Я понимаю, ты недоволен, что доктор Перлман все время заговаривает тебе зубы, — говорила она. — Но я в этом не виновата, и не надо на мне срывать злость. Мама считает, что у нас разные манеры вести спор. Когда люди вместе, важно придерживаться правил ведения спора. Что приемлемо, а что нет. Но когда ты вот так теряешь контроль…

— Ты это с матерью обсуждала? — Леонард указал на телефон. — Значит, вы об этом сейчас разговаривали?

Мадлен сняла телефон с колен и поставила его на журнальный столик.

— Я разговариваю с матерью о разных вещах.

— Но в последнее время главным образом обо мне.

— Иногда.

— И что твоя мать говорит?

Мадлен опустила голову. Словно не желая давать себе времени на размышления, она быстро произнесла:

— Ты ей не нравишься.

Эти слова причинили Леонарду настоящую физическую боль. Дело было не только в их смысле, самом по себе достаточно неприятном. Дело было в том, что Мадлен решилась их произнести. Стоит сказать такое — обратно так просто не возьмешь. Теперь эти слова будут присутствовать постоянно, всякий раз, когда Леонард с Филлидой окажутся в одной комнате. Отсюда можно было заключить, что Мадлен не ожидает подобных ситуаций в будущем.

— В каком смысле — я ей не нравлюсь?

— Не нравишься, и все.

— Что ей во мне не нравится?

— Не хочу об этом говорить. Мы не это сейчас обсуждаем.

— А теперь обсудим это. Значит, я не нравлюсь твоей матери? Она меня всего один раз видела.

— Да, и встреча прошла не очень хорошо.

— Когда она была тут? А что такое?

— Ну, во-первых, ты пожал ей руку.

— И что?

— То, что моя мать человек старомодный. Обычно она не пожимает руки мужчинам. Если пожимает, то по своей инициативе.

— Извини. Давненько я не читал Эмили Пост.

— И потом, то, как ты был одет. Шорты, бандана.

— В лаборатории жарко бывает, — запротестовал Леонард.

— Я не оправдываю ее чувства. Я просто их объясняю. Ты не произвел хорошего впечатления. Вот и все.

Это, возможно, и так, подумал Леонард. В то же время он не верил, что нарушение этикета могло так решительно настроить Филлиду против него. Вероятно, существовала и другая причина.

— Ты ей говорила, что у меня маниакальная депрессия? — спросил он.

Мадлен опустила глаза на пол:

— Она знает.

— Ты ей сказала!

— Нет. Это Элвин сказала. Она нашла в ванной твои таблетки.

— Твоя сестра рылась в моих вещах? И после этого я плохо воспитан?

— Я ее страшно ругала за это.

Леонард подошел к дивану и сел рядом с Мадлен, взял ее руки в свои. Внезапно он, к своему стыду, почувствовал, что вот-вот расплачется.

— Значит, поэтому я не нравлюсь твоей матери? — сказал он несчастным голосом. — Из-за того, что у меня маниакальная депрессия?