Книга Бесы, страница 102 – Федор Достоевский

– Фокусы. Никакого ревизора у вас нет в Москве.

– Ну пусть нет, черт его и дери, вам-то какое дело и чем это вас затруднит? Сами же член Общества.

– Скажите им, что я ревизор; я буду сидеть и молчать, а бумагу и карандаш не хочу.

– Да почему?

– Не хочу.

Петр Степанович разозлился, даже позеленел, но опять скрепил себя, встал и взял шляпу.

– Этот у вас? – произнес он вдруг вполголоса.

– У меня.

– Это хорошо. Я скоро его выведу, не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь. Он только ночует. Старуха в больнице, сноха померла; я два дня один. Я ему показал место в заборе, где доска вынимается; он пролезет, никто не видит.

– Я его скоро возьму.

– Он говорит, что у него много мест ночевать.

– Он врет, его ищут, а здесь пока незаметно. Разве вы с ним пускаетесь в разговоры?

– Да, всю ночь. Он вас очень ругает. Я ему ночью Апокалипсис читал, и чай. Очень слушал; даже очень, всю ночь.

– А, черт, да вы его в христианскую веру обратите!

– Он и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет. Кого вы хотите зарезать?

– Нет, он не для того у меня; он для другого… А Шатов про Федьку знает?

– Я с Шатовым ничего не говорю и не вижу.

– Злится, что ли?

– Нет, не злимся, а только отворачиваемся. Слишком долго вместе в Америке пролежали.

– Я сейчас к нему зайду.

– Как хотите.

– Мы со Ставрогиным к вам тоже, может, зайдем оттуда, этак часов в десять.

– Приходите.

– Мне с ним надо поговорить о важном… Знаете, подарите-ка мне ваш мяч; к чему вам теперь? Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.

– Возьмите так.

Петр Степанович положил мяч в задний карман.

– А я вам не дам ничего против Ставрогина, – пробормотал вслед Кириллов, выпуская гостя. Тот с удивлением посмотрел на него, но не ответил.

Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.

– Вот неудача! – вскричал Петр Степанович с порога. – Серьезно больны?

Ласковое выражение его лица вдруг исчезло; что-то злобное засверкало в глазах.

– Нисколько, – нервно привскочил Шатов, – я вовсе не болен, немного голова…

Он даже потерялся; внезапное появление такого гостя решительно испугало его.

– Я именно по такому делу, что хворать не следует, – начал Петр Степанович быстро и как бы властно, – позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять на вашу койку, вот так. Сегодня под видом дня рождения Виргинского соберутся у него из наших; другого, впрочем, оттенка не будет вовсе, приняты меры. Я приду с Николаем Ставрогиным. Вас бы я, конечно, не потащил туда, зная ваш теперешний образ мыслей… то есть в том смысле, чтобы вас там не мучить, а не из того, что мы думаем, что вы донесете. Но вышло так, что вам придется идти. Вы там встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим, каким образом вам оставить Общество и кому сдать, что у вас находится. Сделаем неприметно; я вас отведу куда-нибудь в угол; народу много, а всем незачем знать. Признаться, мне пришлось-таки из-за вас язык поточить; но теперь, кажется, и они согласны, с тем, разумеется, чтобы вы сдали типографию и все бумаги. Тогда ступайте себе на все четыре стороны.

Шатов выслушал нахмуренно и злобно. Нервный недавний испуг оставил его совсем.

– Я не признаю никакой обязанности давать черт знает кому отчет, – проговорил он наотрез, – никто меня не может отпускать на волю.

– Не совсем. Вам многое было доверено. Вы не имели права прямо разрывать. И, наконец, вы никогда не заявляли о том ясно, так что вводили их в двусмысленное положение.

– Я, как приехал сюда, заявил ясно письмом.

– Нет, не ясно, – спокойно оспаривал Петр Степанович, – я вам прислал, например, «Светлую личность», чтобы здесь напечатать и экземпляры сложить до востребования где-нибудь тут у вас; тоже две прокламации. Вы воротили с письмом двусмысленным, ничего не обозначающим.

– Я прямо отказался печатать.

– Да, но не прямо. Вы написали: «Не могу», но не объяснили, по какой причине. «Не могу» не значит «не хочу». Можно было подумать, что вы просто от материальных причин не можете. Так это и поняли и сочли, что вы все-таки согласны продолжать связь с Обществом, а стало быть, могли опять вам что-нибудь доверить, следовательно, себя компрометировать. Здесь они говорят, что вы просто хотели обмануть, с тем чтобы, получив какое-нибудь важное сообщение, донести. Я вас защищал изо всех сил и показал ваш письменный ответ в две строки, как документ в вашу пользу. Но и сам должен был сознаться, перечитав теперь, что эти две строчки неясны и вводят в обман.

– А у вас так тщательно сохранилось это письмо?

– Это ничего, что оно у меня сохранилось; оно и теперь у меня.

– Ну и пускай, черт!.. – яростно вскричал Шатов. – Пускай ваши дураки считают, что я донес, какое мне дело! Я бы желал посмотреть, что вы мне можете сделать?

– Вас бы отметили и при первом успехе революции повесили.

– Это когда вы захватите верховную власть и покорите Россию?

– Вы не смейтесь. Повторяю, я вас отстаивал. Так ли, этак, а все-таки я вам явиться сегодня советую. К чему напрасные слова из-за какой-то фальшивой гордости? Не лучше ли расстаться дружелюбно? Ведь уж во всяком случае вам придется сдавать станок и буквы и старые бумажки, вот о том и поговорим.

– Приду, – проворчал Шатов, в раздумье понурив голову. Петр Степанович искоса рассматривал его с своего места.

– Ставрогин будет? – спросил вдруг Шатов, подымая голову.

– Будет непременно.

– Хе-хе!

Опять с минуту помолчали. Шатов брезгливо и раздражительно ухмылялся.

– А эта ваша подлая «Светлая личность», которую я не хотел здесь печатать, напечатана?

– Напечатана.

– Гимназистов уверять, что вам сам Герцен в альбом написал?

– Сам Герцен.

Опять помолчали минуты с три. Шатов встал наконец с постели.