Онлайн книга «Бесы»
|
– Ну уж и все? Он промолчал. – Да разве нет способов умирать без боли? – Представьте, – остановился он предо мною, – представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет вам больно? – Камень с дом? Конечно, страшно. – Я не про страх; будет больно? – Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно. – А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно. – Ну, а вторая причина, большая-то? – Тот свет. – То есть наказание? – Это всё равно. Тот свет; один тот свет. – Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет? Опять он промолчал. – Вы, может быть, по себе судите? – Всякий не может судить как по себе, – проговорил он покраснев. – Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель. – Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить? – Никто, – произнес он решительно. – Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, – заметил я, – и так природа велела. – Это подло, и тут весь обман! – глаза его засверкали. – Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет. – Стало быть, тот бог есть же, по-вашему? – Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до… – До гориллы? – …До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически? – Если будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет. – Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал. – Самоубийц миллионы были. – Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет. – Не успеет, может быть, – заметил я. – Это всё равно, – ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с презрением. – Мне жаль, что вы как будто смеетесь, – прибавил он через полминуты. – А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо говорите. – Давеча? Давеча было смешно, – ответил он с улыбкой, – я не люблю бранить и никогда не смеюсь, – прибавил он грустно. – Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем. – Я встал и взял фуражку. – Вы думаете? – улыбнулся он с некоторым удивлением. – Почему же? Нет, я… я не знаю, – смешался он вдруг, – не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, – заключил он вдруг с удивительною экспансивностью. – А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски говорите? Неужели за границей в пять лет разучились? – Разве я неправильно? Не знаю. Нет, не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил… мне всё равно. – Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной теперь разговорились? – С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы… впрочем, всё равно… вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, – проговорил он покраснев, – он семь лет умер; старший, очень, очень много. – Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей. – Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам. Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. «Разумеется, помешанный», – решил я про себя. В воротах произошла новая встреча. IX Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за грудь. – Кто сей? – взревел чей-то голос, – друг или недруг? Кайся! – Это наш, наш! – завизжал подле голосок Липутина, – это господин Г—в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой человек. – Люблю, коли с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о-ваннейший… отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей… если верны, если верны, подлецы! Капитан Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал слова. Я, впрочем, его и прежде видал издали. – А, и этот! – взревел он опять, заметив Кириллова, который всё еще не уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его. – Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин – образо-о-ваннейший… Любви пылающей граната Лопнула в груди Игната. И вновь заплакал горькой мукой По Севастополю безрукий. – Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же рифмы! – лез он ко мне с своею пьяною рожей. – Им некогда, некогда, они домой пойдут, – уговаривал Липутин, – они завтра Лизавете Николаевне перескажут. – Лизавете!.. – завопил он опять, – стой-нейди! Варьянт: И порхает звезда на коне В хороводе других амазонок; |