Онлайн книга «Братья Карамазовы»
|
Трудно было представить, из-за чего так горячился Калганов, но горячился он искренно. Митя беззаветно входил в его интересы. – Ну, да ведь коли высекли! – крикнул он хохоча. – Не то чтобы высекли-с, а так, – вставил вдруг Максимов. – Как так? Или высекли, или нет? – Ктура годзина, пане? (который час?) – обратился со скучающим видом пан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов у них у обоих не было. – Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, – вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз пан ответил уже с видимою раздражительностью: – Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я не противоречу, я ничего не сказал.) – Ну да хорошо, а ты рассказывай, – крикнула Грушенька Максимову. – Что ж вы все замолчали? – Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому все это одни глупости, – подхватил тотчас Максимов с видимым удовольствием и капельку жеманясь, – да и у Гоголя все это только в виде аллегорическом, потому что все фамилии поставил аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, а Кувшинников – это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. А Фенарди действительно был Фенарди, только не итальянец, а русский, Петров-с, и мамзель Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико хорошенькие-с, юпочка коротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, а всего только четыре минутки-с… и всех обольстила… – Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? – вопил Калганов. – За Пирона-с, – ответил Максимов. – За какого Пирона? – крикнул Митя. – За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с: Ты Сафо, я Фаон, об этом я не спорю, Но, к моему ты горю, Пути не знаешь к морю. Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня: Ci-gît Piron qui ne fut rien Pas même académicien. [26] Они взяли да меня и высекли. – Да за что же, за что? – За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, – кротко и нравоучительно заключил Максимов. – Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, – оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки. – Ишь зашагал! – презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него. – Пан, – крикнул Митя, – выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! – Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское. – За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! – воскликнул Митя. – Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), – важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан. – И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! – хлопотал Митя. – Пан Врублевский, – подсказал пан на диване. Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан. – За Польшу, панове, ура! – прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана. – Теперь за Россию, панове, и побратаемся! – Налей и нам, – сказала Грушенька, – за Россию и я хочу пить. – И я, – сказал Калганов. – Да и я бы тоже-с… за Россеюшку, старую бабусеньку, – подхихикнул Максимов. – Все, все! – восклицал Митя. – Хозяин, еще бутылок! Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил. – За Россию, ура! – провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих. – Как же вы, панове? – воскликнул Митя. – Так вы так-то? Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил: – За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года! – Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!) – крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы. – Дурачье же вы, панове! – сорвалось вдруг у Мити. – Па-не!! – прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю, как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский. – Але не можно не мець слабосьци до своего краю? – возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?) – Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ссор! – крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался. – Панове, простите! Это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!.. – Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! – со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька. Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга. – Господа, всему я причиной! – начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки. – Ну чего же мы сидим? Ну чем же нам заняться… чтобы было весело, опять весело? – Ах, в самом деле ужасно невесело, – лениво промямлил Калганов. – В банчик бы-с сыграть-с, как давеча… – хихикнул вдруг Максимов. – Банк? Великолепно! – подхватил Митя, – если только панове… – Пузьно, пане! – как бы нехотя отозвался пан на диване… |