Онлайн книга «Униженные и оскорбленные»
|
Помню потом себя уже на постели. Елена рассказывала мне впоследствии, что она вместе с дворником, принесшим в это время нам кушанье, перенесла меня на диван. Несколько раз я просыпался и каждый раз видел склонившееся надо мной сострадательное, заботливое личико Елены. Но все это я помню как сквозь сон, как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной среди забытья, как виденье, как картинка; она подносила мне пить, оправляла меня на постели или сидела передо мной, грустная, испуганная, и приглаживала своими пальчиками мои волосы. Один раз вспоминаю ее тихий поцелуй на моем лице. В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей свечи, стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, что Елена прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные губки и приложив ладонь к своей теплой щечке. Но очнулся я хорошо уже только рано утром. Свеча догорела вся; яркий, розовый луч начинавшейся зари уже играл на стене. Елена сидела на стуле перед столом и, склонив свою усталую головку на левую руку, улегшуюся на столе, крепко спала, и, помню, я загляделся на ее детское личико, полное и во сне как-то не детски грустного выражения и какой-то странной, болезненной красоты; бледное, с длинными ресницами на худеньких щеках, обрамленное черными как смоль волосами, густо и тяжело ниспадавшими небрежно завязанным узлом на сторону. Другая рука ее лежала на моей подушке. Я тихо-тихо поцеловал эту худенькую ручку, но бедное дитя не проснулось, только как будто улыбка проскользнула на ее бледных губках. Я смотрел-смотрел на нее и тихо заснул покойным, целительным сном. В этот раз я проспал чуть не до полудня. Проснувшись, я почувствовал себя почти выздоровевшим. Только слабость и тягость во всех членах свидетельствовали о недавней болезни. Подобные нервные и быстрые припадки бывали со мною и прежде; я знал их хорошо. Болезнь обыкновенно почти совсем проходила в сутки, что, впрочем, не мешало ей действовать в эти сутки сурово и круто. Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые в углу, на снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала себе в комнате особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятила чайник. Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко мне. – Друг ты мой, – сказал я, взяв ее за руку, – ты целую ночь за мной смотрела. Я не знал, что ты такая добрая. – А вы почему знаете, что я за вами смотрела; может быть, я всю ночь проспала? – спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливым лукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов. – Я просыпался и видел все. Ты заснула только перед рассветом. – Хотите чаю? – перебила она, как бы затрудняясь продолжать этот разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами, когда об них им же заговорят с похвалою. – Хочу, – отвечал я. – Но обедала ли ты вчера? – Не обедала, а ужинала. Дворник принес. Вы, впрочем, не разговаривайте, а лежите покойно: вы еще не совсем здоровы, – прибавила она, поднося мне чаю и садясь на мою постель. – Какое лежите! До сумерек, впрочем, буду лежать, а там пойду со двора. Непременно надо, Леночка. – Ну, уж и надо! К кому вы пойдете? Уж не к вчерашнему гостю? – Нет, не к нему. – Вот и хорошо, что не к нему. Это он вас расстроил вчера. Так к его дочери? – А ты почему знаешь про его дочь? – Я все вчера слышала, – отвечала она потупившись. Лицо ее нахмурилось. Брови сдвинулись над глазами. – Он дурной старик, – прибавила она потом. – Разве ты знаешь его? Напротив, он очень добрый человек. – Нет, нет; он злой; я слышала, – отвечала она с увлечением. – Да что же ты слышала? – Он свою дочь не хочет простить... – Но он любит ее. Она перед ним виновата, а он об ней заботится, мучается. – А зачем не прощает? Теперь как простит, дочь и не шла бы к нему. – Как так? Почему же? – Потому что он не стоит, чтоб его дочь любила, – отвечала она с жаром. – Пусть она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит, а он пусть видит, что дочь просит милостыню, да мучается. Глаза ее сверкали, щечки загорелись. «Верно, она неспроста так говорит», – подумал я про себя. – Это вы меня к нему-то в дом хотели отдать? – прибавила она, помолчав. – Да, Елена. – Нет, я лучше в служанки наймусь. – Ах, как не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. И какой вздор: ну к кому ты можешь наняться? – Ко всякому мужику, – нетерпеливо отвечала она, все злее и более потупляясь. Она была приметно вспыльчива. – Да мужику и не надо такой работницы, – сказал я усмехаясь. – Ну к господам. – С твоим ли характером жить у господ? – С моим. – Чем более раздражалась она, тем отрывистее отвечала. – Да ты не выдержишь. – Выдержу. Меня будут бранить, а я буду нарочно молчать. Меня будут бить, а я буду все молчать, все молчать, пусть бьют, ни за что не заплачу. Им же хуже будет от злости, что я не плачу. – Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты какая! Много, знать, ты видала горя... Я встал и подошел к моему большому столу. Елена осталась на диване, задумчиво смотря в землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала. «Рассердилась, что ли, она на мои слова?» – думал я. Стоя у стола, я машинально развернул вчерашние книги, взятые мною для компиляции, и мало-помалу завлекся чтением. Со мной это часто случается: подойду, разверну книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, что забуду все. – Что вы тут все пишете? – с робкой улыбкой спросила Елена, тихонько подойдя к столу. – А так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают. – Просьбы? – Нет, не просьбы. – И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами. Она слушала с большим любопытством. – Что же, вы тут все правду описываете? – Нет, выдумываю. – Зачем же вы неправду пишете? – А вот прочти, вот видишь, вот эту книжку; ты уж раз ее смотрела. Ты ведь умеешь читать? – Умею. – Ну вот и увидишь. Эту книжку я написал. |