Книга Сердце грустного шута, страница 20 – Ксения Баженова

Я, закрыв плотно двери, поднял покойницу, положил ее на стол, привел в порядок траурные принадлежности, поднял расколовшийся надвое образок, сложил его и просунул в мертвые застывшие руки, которые и поцеловал с великим почтением, помог подняться обезумевшему вдовцу, проводил в спальню и дал лекарство.

– Друг мой Петр Николаевич! Так не может продолжаться, на вас дворовые смотрят, возьмите же себя в руки. Вы поспите и будете спокойнее, завтра дел полно.

Я потушил свечу и вышел из комнаты. Еще слышались истошные крики баб, дом был повержен в хаос беды и ужаса. Я постоял у двери детской, слушая тихий храп няньки; утомленные плачем девочки спали глубоким сном. Перекрестив их, с тяжелым сердцем пошел я встречать пристава, за которым был послан управляющий.

Дверь библиотеки была приоткрыта, и я зашел и присел на диванчик, чтобы побыть немного наедине с усопшей.

Эти две смерти не имели логического объяснения. Факт непонятной кончины Маши и факт абсурдного падения пасечника объединились в уставшем воспаленном моем сознании. А может быть, от страха перед наказанием свыше за раскрытую тайну он спрыгнул с обрыва сам? Многого не дано знать человеку. И так я устал в тот день, что уже ничего не боялся: существовали только явления, а я был сторонним наблюдателем.

Как-то в одной из бесед Мария Афанасьевна сказала:

– Доктор, вы, несмотря на образование, полученное в Германии, и на естественно-научные и материалистические взгляды, там приобретенные, из чистого интереса изучали оккультизм в Турине, считающемся столицей черной магии. Как соединяются в вас такие противоположные мировоззрения?

– Один Бог знает, дражайшая госпожа моя. Я считаю, что в жизни есть обстоятельства, относящиеся не к физическому, а к духовному бытию. А духовное бытие я представляю себе как призрачную жизнь в жизни настоящей; что-то такое воздушное, эфемерное, но способное к движению и поступкам.

В окне чуть светало. Оплывали свечи, сознание мое мягко скользило по росписи потолка, по полкам библиотеки, за легкой занавеской виднелась уходящая низкая луна…

Сквозь тягучую паутину мыслей я услышал, что у крыльца остановилась коляска. С трудом поднявшись, я подошел к окну и одним движением руки, распахнувшей штору, избавился от воспоминания.

На крыльце, взяв прибывшего пристава под руку, я повел его через луг и помог спуститься по крутой лестнице на берег озера. Там у княгининого грота на рогожных мешках лежал Симеон, со свистом и хрипом еще дышал; розовая пена, увлажняя губы, стекала на бороду. Долговязый сын его Кузьма гладил спутанные сырые волосы умирающего, смахивал прилипшие к вискам песчинки и в горе своем казался старше отца.

– Сказал что-нибудь? – спросил его пристав.

– Барыню поминал.

Пасечник вдруг приоткрыл глаза, выдохнул: «Иду!» – и взгляд его угас.

Зарыдал Кузьма и, целуя усопшего в лоб, прикрыл ему глаза:

– Отошел батя. Ах ты Господи! А-а! А-а! Батя-а!

– Да! Ночка выдалась! – Пристав сокрушенно покачал головой, снял фуражку, перекрестился. – Упокой, Господи, душу раба твоего. Сколько раз говорил я Петру Николаевичу, чтобы заборчик какой на краю обрыва поставили, не ровен час какая из деточек оступится… Да на пики!.. Упаси Боже! Сам-то как? – спросил он, направляясь обратно к дому.

– Я дал ему снотворного. Спит. Придется все делать мне и управляющему… Осторожнее, здесь ступенька прогнившая!

– Ну-ну! Бог в помощь! Пришлю вам моего помощника. – Садясь в коляску и пожимая мою руку, ответствовал пристав, рассеянно обводя взглядом перепуганных дворовых. – Трогай!

Проводив взглядом отъезжающий экипаж, поспешил я обратно. Проходя мимо понурого, едва держащегося на ногах псаломщика, бросил:

– Посиди, отдохни еще, я почитаю.

Оставшись один, я приоткрыл дверь, вошел и закрылся на ключ…

Светало. Каминные часы пробили четыре раза. Летнее утро медленно разбавляло ночную тьму. Свечи, о которых в суматохе забыли, давно оплавились и погасли; последний трепетный огонек у образа потрескивал и мигал, борясь с заливающим его расплавленным воском. Покойница смирно лежала на своем неудобном ложе.

Я вынимал огарочки, ставил новые свечки, затепливая их от предыдущего огонечка. Открыл окно, впустил озерную свежесть в душный, застоявшийся воздух библиотеки и встал к аналою. Прочитав несколько страниц из раскрытой псалтыри, я, дойдя до слов: «Душе моя, душе моя, восcтани, что спиши…», оставил книгу, приблизился к Марии Афанасьевне, положил ей руку на лоб и с глубокой нежностью спросил:

– Что хочешь от меня, душа моя, любовь моя единственная? Все сделаю! – И вдруг достал из ящика письменного стола маленькие ножнички, и, поддавшись внезапному порыву, отстриг прядку волос. Спрятал их в платок, а платок – в нагрудный карман и пошел открывать псаломщику, который дергал ручку двери; вместе с ним пришли и бабы убирать покойницу.

Не глядя ни на кого, я пошел на зимнюю веранду, сел в кресло хозяйки и стал подремывать. Из этого состояния меня вывел тихий голос в голове, который настоятельно требовал открыть ящик в секретере в спальне, и я повиновался. В сомнабулическом состоянии пошел туда, открыл его и нашел драгоценное ожерелье. Это украшение надевала Мария Афанасьевна в особых случаях; синий камень в сплетении семи золотых цепей был хорошо мне знаком.

– Вот что должны вы сделать для меня: возьмите и сохраните, – снова прошелестело в голове, а может, и в самой душе, я не понял.

Но повиновался и положив цепи в карман, поднялся в отведенную мне комнату и глубоко заснул. Разбудил меня стук, это камердинер принес мне письмо от Пети.

«Страшная ночь, дорогой мой друг! Пока Симеон бормотал слова свои, показалось мне, что стены раздались вдруг, и ледяной струей обдало с головы до ног. И полоснул ветер по темным углам, и погасли свечи.

– Поднимись! – услышал я родной голос.

Медленно достал я платок и вытер холодный пот со лба. Повернулся. Тихо было и темно. Полная луна лила свой белый свет. Оглушенный и завороженный, я не сразу с мыслями собрался, все всматривался в прекрасное лицо жены, которая казалась при этом свете просто спящей.

«Чувствуешь ли ты, ангел мой, что я рядом, что плачу по тебе? – думал я, вперив глаза в ее лик. – Как могла ты оставить нас так внезапно? Меня, наших девочек? И как нам жить со знанием таким? Что случилось, драгоценная моя Мария Афанасьевна? Кто виноват, что душа твоя к злому обернулась? И кому молиться за спасение ее?»

Я содрогнулся от рыданий и увидел, как в расплывающееся от слез окно влетают светляки.

– Петя! – снова услышал я ее голос. – Похорони меня в «ведьминой канаве», что у нового колодца.