Книга Сказитель из Марракеша, страница 53 – Джойдип Рой-Бхаттачарайа

Мы тронулись в путь ночью, чтобы избежать жары.

Отец шел первым, вел в поводу верблюдов, а мы по очереди на них ехали. Мы миновали дом соседа Тайиба, погруженный во мрак. Вся семья была в трауре: молодая жена младшего сына сбежала из дому, после того как произвела на свет мертвого ребенка. Женщина родилась и выросла в Тафилалете, привыкла к его зеленым долинам с жирной землей; говорили, на бесплодном каменистом плато она не находила себе места. Мне хотелось узнать больше, но отец сказал — это не мое дело.

Братьев моих занимали не столь мрачные мысли. Ахмед и Мустафа с восторгом смотрели на клубы пыли, поднимаемые верблюдами. Мустафа сравнивал пыль с роями белокрылых мотыльков; Ахмед утверждал, что она похожа на белый пух, которым дрозды у нас на заднем дворе выстилают свои гнезда. Тогда Мустафа сравнил пыль с пеной, что оставляют в полосе прибоя отступающие волны, Ахмед же возразил: нет, если это и пена, то та, что бывает в горшке с рисом, который варит мама. Братья заспорили, чьи сравнения точнее — Мустафа обвинял Ахмеда в безнадежном отсутствии оригинальности мышления, — но постепенно мы прекратили всякие разговоры, ибо нас укачал мерный верблюжий шаг.

Эрг-Шигаги мы достигли к середине ночи, разбили шатер в тени высокого бархана. Лунные лучи скользили по пескам. То был мир белизны, земля казалась светлее всего виденного нами прежде. Барханы стояли плечом к плечу; далеко-далеко, до самого горизонта, тянулись они, покатые, плавные, завораживающие, как орлиный полет. Воздух звенел от чистоты, но набегал ветер, тревожил песок — и пыль поднималась подобно дыму, застящему лик ночи.

Поскольку шатер был готов, отец позволил мне прогуляться. Я обогнул ближайший бархан и побрел по склону вниз, где заметил узкую ложбину, защищенную от ветра. Каждый мой шаг сопровождался песчаным оползнем в миниатюре; песчинки сыпались с тихим звуком, будто перешептывались. Воздух был недвижен и сладок. Я опустился на колени, прижал ладони к песку, кончиками пальцев стал слушать голос пустыни. Древность заговорила со мной, древность, что незыблемей гор и могущественней океана. Я растерялся, ибо не ожидал такой мощи, и подумал: надо будет внести исправления в мою картину миропорядка. Вспомнились слова отца, сказанные перед путешествием: «Кто не видел Сахары — тот ничего не видел».

Я огибал бархан, точно следуя его очертаниям, пока не заметил его корней. Бархан рос прямо из скалы. Повинуясь порыву, я распластался на животе и стал гладить эти корни, и они говорили со мной тайным языком, языком пустынной ночи, роскошной и недоступной. Я понимал с полуслова; это меня смущало. Вконец растерянный, я принялся рисовать на песке; я изображал волнообразные звуки, что пели в моей голове. Дул свежий ветерок, под пальцами крутились пыльные спиральки, то здесь, то там в моих ровных бороздках появлялись гребешки и кратеры. Не ведая, что значит этот ветерок, я радовался его игре с моими рисунками. Ветерок тем временем продвигался по песку, как частая сеть — по воде, и вскоре разрушил все нарисованные мной песни пустыни. Несколько раздосадованный, я прикидывал, стоит ли продолжать слушать пустыню, когда с вершины бархана донесся крик:

— Хасан!

Кричал Мустафа. Голос повис в тишине.

— Ветер крепчает, — сказал Мустафа. — Отец велел возвращаться!

Звук не успел еще растаять в воздухе, как Мустафа был подле меня. Тяжело дыша, он оперся на мое плечо.

«Вот досада, — подумал я. — Только пришли, и пожалуйста — возвращаться. Все кругом спокойно. Хочу побыть еще».

Мустафа, вероятно, заметил мои колебания, ибо указал рукой на восток:

— Ветер оттуда дует. Буря приближается. Сам прислушайся!

И он приложил руку рупором к уху и замер.

Пронзительный, на высокой ноте, вой приближался. От него волосы зашевелились на затылке. Самое небо словно набухло злобой. В воздухе густел запах серы.

— Пустыня пришла в движение, — произнес Мустафа. — Надо спешить, Хасан.

— И как это я приближение бури проворонил, — пробормотал я, раздосадованный собственной беспечностью, а паче того — тем фактом, что мой восьмилетний братишка пользуется случаем и указывает мне, что делать.

— Возьми меня за руку, — велел Мустафа.

— С какой это стати? — фыркнул я. — Без тебя прекрасно дорогу найду. Пошли.

На лице Мустафы отразилось сомнение.

— Ну что еще?

— Хасан, почему ты в ту сторону повернулся?

— Потому что я оттуда шел!

— Нет, Хасан, не оттуда. Лагерь в противоположной стороне.

Ветер стал усиливаться; теперь казалось, он галопирует, вздымая белые столбы песка.

— Ну так что? — Мустафа потерял терпение. — Идем мы или нет?

— Нам сюда. Идем.

— Не сюда, а туда, — упирался Мустафа. — Ты же круг сделал.

Я энергично зашагал в ту сторону, откуда, по моему мнению, явился, но уже через несколько метров почувствовал, как песок хлещет по ногам. Склон бархана пришел в движение будто по своей воле.

— Мне не веришь — так хоть на горизонт посмотри! — воскликнул Мустафа.

Горизонта не было. Ужас охватил меня. Вместо четкой белой линии, протравленной в темноте ночи, я увидел бурую завесу, раздувающуюся как парус. Ветер жалил лицо; потекли слезы.

Мустафа подбежал ко мне, глаза его были круглы от ужаса.

— Хасан, послушай меня! — почти визжал он. — Пойдем! Я знаю дорогу!

— Поздно! — крикнул я в ответ, нащупал и стиснул его локоть. — Давай вылезать из ложбины. Надо добраться вон до того валуна. Видишь? Шагов десять направо будет.

Плотнее запахнув джеллабы, мы пошли к валуну. С пустыни будто слезала кожа, как со змеи. Песок собрался в одну огромную складку и быстро полз в нашем направлении. До валуна мы добрались, уже исколотые первыми острыми песчинками. Дышать было невозможно из-за пыли, что наполнила воздух.

— Ляг на землю за валуном! — крикнул я. — Накройся с головой! Держись!

Мы натянули джеллабы на головы. Я сбросил накидку, и мы с Мустафой оба в нее завернулись. Слышался шорох, как при некрупном граде; потом, с оглушительным шипением, на бархан обрушилась песчаная буря. О, как она бушевала! Как поспевала всюду! Взбивала воздух, хлестала землю, бичевала нас одновременно со всех сторон. Я буквально вцепился в Мустафу, обхватил его за пояс. Мы стояли на коленях, свесив головы как можно ниже и почти впечатавшись в валун. Песок проникал сквозь одежду, забивался между нашими плотно прижатыми друг к другу телами. Словно тысячи иголок сдирали кожу с моей спины. В глазах была резь, текли слезы. Задыхался и кашлял Мустафа. Уши ныли от затяжного приглушенного рева. Я тоже стал задыхаться; вдруг брат мой обмяк и осел на землю. Руки его разжались на моей талии. И в тот миг, когда я решил, что нам конец, буря улеглась. Песок больше не терзал нашу одежду. Даже мгла как будто рассеялась. Я осторожно выпростал руку. Воздух был тих, без колющего песка.