Онлайн книга «После измены»
|
И все – хорошо, все – отлично. Больше ничего не надо. Потому что в соседней, в просторной и светлой, окнами на юго-запад и во двор, шторы легкие, сирийские, с нарядной блестинкой, кровать арабская, с завитушками, широченная, двуспальная. Комод и шкаф, телевизор и горка с посудой. Да, ковер еще – прабабкин, туркменский, настоящий. После войны из Душанбе вывезенный. Все, что после бабки осталось. Кроме ее могилы. Все его наследство. И во всей этой красе – она. Богиня, царица. Лучшая из живущих на этой земле. Аллочка. Его Аллочка. Вот, собственно, и все! В смысле – вот оно, главное! А с остальным… Да и бог с ним, с остальным! Главное – ни о чем не думать! Не задумываться – в смысле. Он и старался. И даже иногда получалось. Уже хорошо. * * * В дом его тогда притащила Нора. Полоумная, самой к сорока, а все замуж рвалась. Надеялась. Хоть кого – только бы взял. Имела на него виды. А он – как увидел Аллочку, сразу про Нору чокнутую и забыл. Хотя, от чего голову потерял, не понятно. Ничего от нее тогда не осталось после той истории. Как мертвец ходила – бледная, тощая, глаза измученные, больные. И правда – в гроб кладут краше. А вот надо же! Норка кофту распахнула, бюст свой мощный раззявила. Волосы распустила, стрелки у глаз до виска. Каблуки, юбка вот-вот по швам треснет. И – ноль эмоций. Один танец с ней потоптался с мукой на лице и был таков. И к ней, к Аллочке, сбоку на диванчик. И на кухню следом – с посудой на подносе. У раковины встал, передник надел, рукава закатал. Она удивилась: – Зачем вам это? Бросьте, столько женщин вокруг! А он посмотрел на нее и сказал: – Женщина тут одна. Вы. – И за посуду. Она повела плечом: – Ну, хозяин барин. – И тень по лицу. Уже тогда – тень. Норка напилась, как свинья, и все его к двери тащила. Просто руки отрывала. Он – ни в какую. Аллочка тогда, глядя на эту сцену, сказала с усмешкой: – Зря отказываетесь! Нора наша женщина одинокая, хозяйственная, с квартирой. А он ей в глаза: – Не квартира в женщине главное. И не хозяйственность. – А что? – полюбопытствовала. – А суть, вот что. Наполнение, так сказать. Аллочка даже головой покачала – вот уж удивил так удивил! А с виду – Иван-дурак. Чуб кудрявый, белобрысый, фикса золотая. Механик, кажется, по машинам. Да, точно, что-то там с техникой связано. Да и руки… Крупные такие, рабочие. Не ее «фасончик», короче говоря. Особенно после того, что было и как было. Леличка тогда внимательно на него посмотрела и шепнула в дверях: – Оставляй. Хоть кровь разгонит. Она поморщилась: – Вот еще! Надо больно! Леличка строго так пальчиком: – Пробросаешься! Ишь, цаца какая! Память короткая – забыла, как я тебя из психушки после суицида вытаскивала! Сволочь. Все сказала. Она, вообще, без церемоний. А может, и правильно? Может, так с этими тупицами и надо? Чтобы сразу – в стойло, по местам. Знай свое место! * * * Не выгнала его тогда. Оставила. Не благодаря Леличке, стерве этой. Так, пожалела. Он сказал, что комнату снимает в Удельной. – Какая Удельная? – говорит. – Ночь на дворе. Хотела постелить на диване, а он: – Не стоит беспокоиться, так прилягу, какое белье? Я и на коврике у двери могу. Она, как услышала про этот коврик, чуть в конвульсиях не забилась. Дверью хлопнула – и к себе. А там уж… По полной оторвалась. В голос, не стесняясь. Он испугался: чем обидел, не понял. Да и кто поймет? Все под ее дверью слушал, а зайти побоялся. Почуял, что ни к чему. Все-таки чуйка у него была! Была, была! Никогда не лез – ни вопроса лишнего, ни слова. Все молчком, все по делу. Чаю или капель успокоительных. Ноги укутывал, одеяло подтыкал. Как мама в детстве. Вот однажды подоткнул, и она решила: пусть остается. Потому что, если опять одна – в общем, за себя она тогда не отвечала. А он – отвечал. И за себя, и за нее. Всю жизнь. * * * – Уходи с работы, – сказал жестко, как приказал. Она вскинулась: – Еще чего! Советы твои, прости господи! Кто их спрашивает? Да и вообще – какое, собственно, право… Он все понял – из простых был, но из понятливых. Все. Закончили с этим. Больше – никогда! Только если осторожненько, вполголоса: «А как ты думаешь?», «А если?..» Она – взгляд такой, что зажмуриться впору. Полоснет и выйдет. Молча. Не уважала. Он понимал: а за что? За какие такие заслуги? Что чай, щи, пол влажной тряпкой? Она еще взгляд на его руки бросала – после смены всегда черные, краска, масло. Он старался поскорее в ванную, а там растворителем. Да плевала она на все. Просто научилась на руки его не смотреть. Запаха его не слышать. Жила же до него, не померла. А что до забот его – так сам напросился. Сам – за счастье. Так за что тогда? Уважение еще надо заслужить. Да и любовь – такое у кого-то тоже бывало, когда со временем. Нет. У него – не так. Не заслужил, стало быть. Ну да ладно. Может, плохо старался? Короче – сам виноват. * * * Тяжело было сразу. Понимала ведь, что не привыкнет. Не сможет. После того. После того всего. И наплевать, что подлец, – конечно, все понимала. Подлец, негодяй, потребитель. Исковеркал, порубил на куски – и выбросил. Правда, ничего и никогда не обещал. Честным был. Говорил, что семья – святое. Дети – никогда и ни за что. Как можно предать детей? А жена? Сколько с ним прошла, сколько перестрадала! И вот сейчас немолодую, болезненную женщину – на помойку? А как потом жить прикажешь? Как через все это перешагнуть? Это ж каким негодяем и подлецом надо быть? Да разве ты такого сможешь любить? Уважать разве сможешь? Как вот со всем этим жить? И ты предлагаешь мне быть счастливым и легким? Вранье. Не был честным. Просто умным был – это да. Видел ее насквозь. С ней – не в райские кущи. С ней – на горящую сковородку. Боялся ее страстей, желаний, огня ее бешеного. Понимал – не опалится, сгорит. Разве такой должна быть жена? С ней – раз в неделю. Ну, максимум – два. И достаточно. Более чем. Она ведь – на разрыв. А он на разрыв не хочет. Тяжело это, не мальчик. Хотя, конечно… Приятно, что говорить. После, пардон, интима ее трясло, как в лихорадке… Горела вся – температура подскакивала. И хороша была в этом огне, хороша. Слова такие знала! Уж сколько у него было баб, прости господи! А такая – одна. Ну одна и одна. Больше бы он не выдержал, давление начало скакать. Испугался. Все реже и реже. А она – ребенка! Хотя бы – ребенка! Обманывала – и не один раз. Он тогда резко да жестко: |