Онлайн книга «Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы»
|
Он немного помолчал, а потом спросил: — Вот теперь, дорогая моя Лена, и подумай: какой из отцов лучше? — Но ведь руку не пожалел, отхватил… Почему я не нашла других доводов? Ведь они наверняка были, их не могло не быть! Но в третий раз за разговор я не нашлась что ответить. — Ты не думай, я не сталинист, — отверг он мои мрачные невысказанные догадки. — Я ведь в советское время вполне правильным коммунистом был — от работы не бегал, не воровал. Знал, что моя страна сильная, и верил, что лучшая… Молодые сейчас нам притыкают: а очереди, а дефицит? Да, чего отрекаться… Но, чтобы от них избавиться, необязательно было страну раздирать. Ведь не ради одной — извини! — жратвы живет человек, теперь-то я это точно знаю! Из куста, растерянно чирикая, выпорхнула небольшая воробьиная стайка. Может, испугавшись громкой речи, а может, удивившись ей: если не хлебом единым, то ради чего? — Когда началась перестройка, у всех головы закружились от свободы. Говорить — можно! Митинговать — можно! Даже не работать — и то можно! Архивы открыли, репрессивные дела рассекретили. Я тогда журналы, газеты пачками проглатывал. Слышала выражение «Опьянел от свободы»? Свобода, как и власть, очень сильный наркотик. Зависимость вызывает даже в малых дозах, а при передозировке можно вообще коньки отбросить. Потому давать их нужно постепенно, чтоб башню не снесло. Вот скажи, что будет, если голодному дать разом наесться? — Желудок скрутит. — Это в лучшем случае. А в худшем… Теперь понимаешь? А нам кинули все и сразу: жрите, сколько хотите… Вот многие и не смогли прожевать, подавились… Сознание тогда крепко развернуло. Это сейчас поздним умом понимаю: маятник сработал, причем прямо по лбу. Заметив мое непонимание, пояснил: — Представь, что маятник до упора отвели в сторону. Допустим, вправо. Держат крепко, цепко, надежно. За малейшую попытку освободить бьют по рукам. И вдруг — хрясть! Ломается замок. И маятник почти до упора несет влево. Потом опять: вправо — влево, вправо — влево… Строгость — разврат, дружба — резня, укрепление — развал… И дальше, пока вся энергия не погасится сопротивлением. И так во всем: держишь — вроде все спокойно. Но стоит резко отпустить — обязательно вдарит, причем почти с той же силой, с которой прежде заворачивали гайки. И на пути обязательно окажутся чьи-то лбы. Тогда оказался и мой в том числе… — Так зачем держать? — вырвалось у меня. — Разве не держать нельзя? Пусть бы часы себе тихонько ходили… — Вот! А что для этого нужно? Я задумалась: действительно, что? Как не допустить тоталитаризм и не вляпаться в анархию? — Наверное, вовремя подводить, чтобы вперед не бежали, но и не отставали… — …то есть вовремя проводить реформы! — подхватил дядя Витя. — Абсолютно верно. Все-таки в институте тебя, похоже, не совсем испортили. Но реформы эти должны быть на благо большинства, а не меньшинства, вот что главное. Не подачки, а реформы! Снег под ногами сухо похрустывал, и мне вдруг пришла совершенно неожиданная мысль: по такому снежку хорошо пройтись бравым маршем. Раз-два, раз-два… — А тогда я чуть партбилет не сжег. И потом долго надеялся: переходный период, еще образуется… В последнее время часто себя спрашиваю: почему терпел, почему не сопротивлялся? И знаешь, что понял? Не потому, что трусливый был или к послушанию привык, а потому, что не подозревал, что власть может так бессовестно обмануть. Кинуть, развести, лохануть… Молодые не понимают, а наше поколение видело: жизнь становится лучше. И верило: будет еще лучше. Не только своя, а у всех. Помолчав, тяжело вздохнул: — Думаешь, брюзжит дядька, к старости дело идет. И жизнь у него совковая, и цель совковая… Ну тогда скажи мне, к чему сейчас молодежи стремиться? — начал он опять распаляться. — Иметь еду, шмотки, тачку? А дальше? Неужели смысл — в тряпках? Или в том, чтоб умереть здоровым? Или все счастливы из кожи лезть и пуп рвать, чтобы олигарх новую яхту купил? Это — национальная идея?! Его горячечность передалась и мне. — Тогда, — кивнула я в сторону, подразумевая прошлое, — врали тоже достаточно. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» И под это «вольно» — строем марш! — вспомнилась мне недавняя случайная мысль. Вот она к чему была! — Левой, левой! И сажали, и расстреливали… — заводилась я все больше. — Что, разве ваша власть не лицемерила?! На каждом доме — «Слава Коммунистической партии!», на каждой стене — «Да здравствует КПСС!». А чему слава, что должно здравствовать? Партия, которая выедала себя изнутри, убивала своих же членов сотнями, тысячами, часто самых лучших и верных?! Которая только и могла, что молчать, аплодировать и единогласно руки поднимать?! — Начнем с того, что, раз люди репрессировались, значит, не все и не всегда молчали. Теперь про лозунги… А ты случайно другие не видела — «Слава трудовому народу!», «Да здравствует дружба народов!»? Это что, по-твоему, тоже двуличие и вранье?! Нет, дорогая моя, трудягу уважали, потому что понимали, кто кого кормит. А сейчас он что? — быдло бесправное… — Понятно. Предлагаете отнять и поделить? — съязвила я, не погнушавшись затертой до дыр банальности. Он резко, словно поезд, у которого сорвали стоп-кран, остановился. — Думаешь, я сейчас испуганно ручками замашу: ну что ты, как можно, я совсем не то имел в виду! — воскликнул он, не замечая, что на самом деле машет руками. — А я то и имел в виду: да, отнять! Вот скажи: мошенник обманом забрал у тебя колечко или сережки, следует его за это наказать? Следует. А сережки кому — ему оставить или тебе вернуть? — Ну мне, — замялась я, уже понимая, куда он клонит. — А если вор прикарманил завод? Порт? Фабрику? Вся страна семьдесят лет строила и вдруг — бац! — хозяева объявились. Палец о палец не ударили — уже олигархи. И теперь их не тронь, все по закону. Так ведь закон что? Бумажка. Сегодня одна, завтра другая. Долго ли новую написать. Они ведь, сволочи, потому и конфискацию отменили… Нет, ты все-таки ответь: почему у воров нельзя ворованное отнять? — опять переключился он на меня. — А разве отдадут? — удивилась я. — Да и как теперь определить, где украденное, а где заработанное? Похоже, он ждал этого вопроса, потому что ответил быстро, ни на секунду не задумавшись: — Да, сложно теперь народу народное вернуть, тяжело — согласен. Так ведь любое преступление расследовать трудно. Что ж теперь, вовсе не расследовать? Помолчав, продолжил: — А про поделить… Зачем? Это же чушь полная, что общим хорошо управлять нельзя. Можно. Что мы, дурнее китайцев? Просто надо хотеть. Хотеть и делать. А умных и порядочных у нас еще не так мало, как некоторые рассчитывают, — добавил дядя Витя, как-то разом обмякнув. — Ты пойми, я не революций, не «сильной руки» — я порядка и справедливости хочу. Чтобы каждому — по делам его… Мы вышли из парка, уже черневшего за нашими спинами темным провалом. По улице медленно продребезжал трамвай. Его скрипучий ритм, кажется, нас обоих вернул в реальность. |