Книга Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы, страница 50 – Ольга Камаева

Хамит. Сама виновата. От Рубина такое нужно было ожидать.

— А я на страже и стою. Или травля, издевательство над человеком — это проявление нравственности? Может, предложишь ее камнями закидать?

— Были бы мы арабы — закидали. И вы бы кинули, потому что порядок такой. Иногда нужно пожертвовать одним человеком, чтобы спасти сотни. Вы же историк, сами прекрасно знаете.

Приехали… Говорить о революциях, которые не стоят слезы ребенка, бесполезно. На жалость давить — тоже. Тогда — что? Я не имела права проиграть в этом споре.

— А если бы пришлось пожертвовать тобой?

А что мне еще оставалось?

— Мной — не пришлось бы.

— Что, себя-то, любимого, жалко? — опередила меня Марина.

— Нет, просто я порядок не нарушаю. По крайней мере уличить меня в этом никто не может. И я в полном порядке!

Он еще и каламбурит! Я разозлилась:

— Значит, главное — не засветиться?

— Лучше вообще не нарушать. Но в принципе — да!

— Значит, можно убивать, воровать, насиловать — лишь бы никто не узнал и с поличным не поймал?

— А что, не так? Или у нас с утра что-то изменилось?

Рубин уже понял, что сказал лишнее, но еще ерепенился:

— И почему сразу — убивать?

Этот раунд я, по крайней мере, не проиграла. Но хороший урок на будущее: сто раз подумай, прежде чем провоцировать публичные дискуссии.

Тем более что скоро Рубин поумнеет, будет говорить только правильные вещи и — фиг его переспоришь. По-прежнему будет мразь мразью, но действительно — не уличишь. Хорошая у него школа. В смысле папина.

22 апреля

Никак не выкину из головы слова про то, что я, случись такая необходимость, тоже бросила бы камень. Умеет Рубин зацепить за больное место. Читай: вы — как все, и нечего дергаться и выпендриваться.

Давным-давно я смотрела то ли английский, то ли американский фильм про закрытую школу для мальчиков. [7] Хорошо помню лишь один момент. Учитель во время урока вдруг вскакивает на стол и спрашивает:

— Почему я здесь стою? Есть идея?

— Чтобы быть выше.

— Нет, напомнить себе, что необходимо смотреть на вещи под разным углом. Отсюда мир выглядит иначе. Не верите — попробуйте. Когда вы думаете, будто что-то знаете, взгляните на это по-другому, даже если это покажется вам глупым и нелепым.

И ученики встают. С трудом, сомневаясь и смущаясь, но — встают. И сознание их действительно меняется. Потому что к свободе можно прийти только через борьбу. Прежде всего, с самим собой.

Хотя, казалось бы, что сложного — встать на стол? И в прямом смысле, и в переносном. Ничего. Но… неловко, что ли.

Однажды, еще учась в институте, я оказалась на каком-то ответственном мероприятии. Представляла передовую молодежь. Выступления были хоть и праздничными, но серьезными — в зале сидело в основном начальство. Чтобы люди совсем не скисли, речи разбавили концертными номерами.

Одним из первых на сцену вышел молодой парнишка. У него была очень красивая песня о весне, о любви, о девушке, которая ждет его и, конечно, дождется. В общем, явный неформат. В зале повисла тяжелая тишина. На втором куплете певец напрягся, на третьем его мучения стали очевидными.

Мучилась и я. Сидеть истуканом было ненормально, против естества; мне хотелось поддержать парня, отхлопывая ритм припева. Но, случайно глянув в зал, поразилась: выдерживая статус, все сидели с суровыми, напряженными лицами. И руки вдруг отяжелели, будто к ним привязали по пудовой гире, и стало невозможно их даже оторвать от коленей, не то что бить в ладоши.

Чего я испугалась?

Что все посмотрят на меня? Возможно.

Что окажусь белой вороной? Может быть.

Что никто не подхватит, и я, смутившись, тоже опущу руки? Скорее всего. Я боялась оказаться в проигравших, а в итоге предпочла вовсе не высовываться.

И потом я столько раз могла сказать: «Вы неправы. Вы дурно поступаете». И Сове, и Вобле, да много еще кому. При мне хамили, унижали — разве я всегда вмешивалась? В нашей булочной толстая, с отечными ногами продавщица все время подсовывает подвыпившим мужикам просроченный сыр и колбасу, а ребятишкам — черствый хлеб. В ЖЭКе небывалый случай, если не облают, особенно бабулек. И — что?

Видела. Слышала. И тоже делала вид, что не замечаю. Особенно в последнее время. Не поднималась не то что на стол — даже на стул.

Выходит, опять Рубин прав?

P. S. А кто обещал, что будет легко? Сама нафантазировала, а теперь стонешь. Больно рано ты, милая, устала. Не ныть надо, а решать. Одно хорошо — выбор невелик: или послать рубинского сыночка ко всем чертям, или быть всю жизнь у таких, как он, на посылках.

26 апреля

Сегодня на уроке неожиданно встал вопрос о том, кто делает историю — личности или массы. Наверное, тема располагала. Отвечал Миша Зайцев и, как всегда, неплохо.

— …а на пост генсека выдвинули Горбачева, который взял курс на перестройку, — закончил он.

— Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец, — вякнул с места Хохлов.

Уже нечасто, но случается, вот так выстреливает. Хотела одернуть, но потом передумала.

— Одна закончилась, другая сказочка началась.

— Скажете тоже — сказочка! Как минимум, боевик с элементами триллера. Сказочка, — еще раз хмыкнул Рубин.

Класс зашевелился, зашушукался, и Хохлова тут же понесло:

— А чё? Нормально! Ельцин — вылитый Змей Горыныч, сроду не знал, что его башки делают. Горбачев — Иванушка-дурачок, все свое царство проболтал. Слышь, Макс, — ткнул он Рубина в бок, — а Кощей Бессмертный тогда…

Я уже пожалела, что сразу его не осадила.

— Хохлов, прекращай свой цирк. Неизвестно, что бы ты на их месте нагородил, так что особенно-то в остроумии не усердствуй.

— Чё я, дурак, чтобы вперед лезть? Это Рубину надо, а я в замах посижу. По хозчасти, — добавил он, подумав.

Действительно, не так уж он и глуп.

— Реформы в тот момент были необходимы, кризис назрел, и неизвестно, что бы случилось, если бы в 85-м правительство не сменило курс, — сказала я в полной уверенности, что инцидент исчерпан.

— Думаю, вы, Елена Константиновна, преувеличиваете, — подал голос Зайцев, все еще стоявший у доски. — Люди тогда были забитые, сильного лидера не было — зачем нужно было горячку пороть? Нет бы все просчитать, продумать…

— Ага, лекарства, и то сначала на крысах испытывают, а реформы — сразу на людях, — подхватил Хохлов. — Думают, людей у нас больше, чем крыс.