Книга Про Иону, страница 19 – Маргарита Хемлин

— Ты первая иди, тебя не тронут, ты на еврейку не похожая. А я на кого похожий? Посмотри. И позовешь. Только рукой.

Так и сделала.

В квартире Фима даже успокоился. Сам пошел на кухню, начал лазить по кастрюлям на плите, что-то оттуда подхватывал руками и ронял на пол. До рта так ничего не донес.

— Поел. До отвала.

Я налила в корытце, где купала Мишеньку, воды из титана и говорю:

— Фимочка, ингеле, становись в корыто. Буду тебя мылить мылом. Оно хорошо пахнет, земляничкой.

Фима размотался, снял все, что на нем было, и голый стал в корыто. Стоит и руками прикрывает глаза, как маленький, чтобы мыло не попало.

— Ты, мамэле, скорей. У тебя мыла хватит?

— Хватит.

И мою его. Как Мишеньку.

— Такой беленький будешь, что сорока унесет. — Так моя мама мне говорила, и я так сказала Фиме.

Ну, вымыла. Чисто. Ноги ему переставила из корыта на пол. Принесла новое белье — Мирослава, брюки, майку, рубашку. Не по размеру, большое. Ну ладно.

Вытираю полотенцем насухо.

Говорю:

— Не бойся ничего, Фимочка, маленький, мамэле тебя никому не отдаст. У мамэле пушка есть. И танк есть. И целая железная дорога. Мы уедем. Уедем.

Фима захныкал:

— Не хочу ехать, мамэле, я тут хочу. Не хочу ехать.

Я ласково наступаю:

— А к Фанечке с Гилечкой в Остер поедем? А, Фимочка, поедем? На пароходике, по водичке, по чистой водичке, поедем? Поплывем?

— Поплывем, мамэле, поплывем. Вместе. Только вместе.

— А как же. Только все. Фимочка, маленький мой, сердце мое.

Вижу, Фима успокоился, не дрожит. Пытается самостоятельно надеть некоторые вещи. Я ему помогаю. Как Мишенька маленький был, так и он теперь.

Одела, усадила на кровать.

В куче барахла стала искать паспорт. Нету. Надо идти в подвал.

— Фимочка, мамэле на секундочку выбежит, проверит, нет ли кого чужого, и обратно. И билетики на пароходик купит. А Фимочка полежит на кроватке, как хороший мальчик, и подождет мамэле. Да, Фимочка?

Фима прилег, как заведенный ключиком. И ноги как согнутые были, когда сидел, так и остались.

Я сгребла шваброй тряпки в одну кучу, поплотнее, и перевалила на старую простыню — расстелила на полу. Крепко связала концы крест-накрест.

Потом бросилась в подвал. Со свечкой обшарила каморку. Паспорт валялся в нечистотах. Содрала хорошую кожаную обложку с изображением Кремля и Красной площади. Внутри только немного подтекло. Несмотря на новое крепжоржетовое платье, прижала документ к сердцу и выскочила.

Фима так и лежал, не разогнув ноги.

Я протерла паспорт снаружи одеколоном, аккуратно прошлась по грязным страницам, завернула в несколько слоев газеты и положила в отдельную торбочку. Материя такая — лён. Настоящее домотканое полотно.

Потом схватила деньги из шкафа и затолкала в сумочку. Подняла Фиму, вручила узел, имея в виду выбросить по дороге.

Ясно, ни о каком другом транспорте, кроме автомашины, речи не стояло. У всех свое расписание, а мне надо немедленно.

На стоянке я сторговалась с таксистом ехать в Остер. Туда и обратно.

Доехали быстро на предельной скорости. Фима всю дорогу сидел с закрытыми глазами и с таким выражением, будто ему зубы дерут наживую. Но ничего.

Мама была дома.

Я передала ей на руки Фиму с единственными словами:

— Вот, мама. Все, что смогла, я сделала. Зови Блюму.

Отдала торбочку с паспортом. Бегом вернулась в машину — и в Киев.

Подъехали прямо к садику. Забрала Мишеньку и только тогда перевела дух. Про свободу не размышляла. Понимала — свободы больше не будет.

Но дело не в этом.

Обстановка усугублялась новым положением Мирослава. Он надеялся, что времени будет больше, а вышло — меньше. Участок работы значительно расширился, и уделять внимание Ольге Николаевне ему уже не удавалось. Кроме воскресений. Так что я его не видела в полном смысле.

Он приходил, перекидывался парой слов с Мишенькой насчет прошедшего дня. А на меня посмотрит и с улыбкой скажет:

— Ой, Майечка, разгребать и разгребать! Дай покушать.

И спать.

На новой должности всегда подстерегают необъятные масштабы.

Я как жена тонко чувствовала настроение Мирослава и домашние заботы вела самостоятельно. К тому же взяла за правило ездить среди недели к Ольге Николаевне. В сущности, моя помощь сводилась к разговорам. Что немало. В частности, я посоветовала пригласить на патронажной основе медицинскую сестру за отдельные средства. Измерить давление и мало ли что. Мы с Мирославом теперь могли это себе позволить. Ольга Николаевна, правда, возражала, что медицина ей не поможет, а такая ее судьба. Но у пожилой женщины и не могло быть другого взгляда.

В районной поликлинике я договорилась с молодой, но опытной сестричкой, Светланой Денисенко, и она с энтузиазмом взялась. Так что по этому пункту беспокойство отступило.

Положение в Остре оставалось тревожным. Мама присылала частые письма с подробным описанием поведения Фимы. И свидетельства были такими: нервное расстройство, но не для больницы, сидит дома тихо, потерял сон, аппетит хороший. Блюма оказывает помощь и смотрит за каждым его шагом, для чего перебралась к маме и Гиле. Блюме и Фиме выделили маленькую комнатку, которая раньше служила для хозяйства, а теперь там две кровати впритык.

Фиму прописали, хоть он не ходил лично, чтобы не привлекать внимания. Гиля поспособствовал, так как располагал широкими знакомствами. С работы уволился по собственному желанию. Тоже с Гилиной помощью.

Время шло быстро, хоть и напряженно. Мишеньке в сентябре исполнялось семь лет. Строго по правилам он должен был идти в школу только на следующий год, но это получалось уже практически восемь. Нам с Мирославом хотелось, чтобы его приняли раньше, и для этого пришлось договариваться.

Что касается лично моего устройства на работу, то Мирослав сказал:

— На твоих плечах и дом, и практически моя мама, и наш сын, и будущие наши дети. Твое образование навсегда останется при тебе. Ты вообще можешь себя считать домашним педагогом на все руки.

Чтобы завершить по-хорошему, я сходила в вечернюю школу, куда намеревалась устроиться работать и где уже беседовала с руководством. Объяснила, что по семейным обстоятельствам к новому учебному году оформляться не буду. Меня с сожалением заверили, что всегда ждут на месте.

Считала и считаю: с людьми надо расставаться уважительно.

Но дело не в этом.