Книга Бочка но-шпы и ложка яда, страница 31 – Татьяна Полякова

— Да вы только посмотрите, — закудахтала Марина, бросаясь к мольберту. — У нее же здесь совершенно другое выражение лица. Я прекрасно помню тот портрет, у меня и фотография есть. — Мы опять переглянулись. — Мне он очень нравился, я еще всегда удивлялась, почему ты его нигде не выставляешь. Раньше у тебя на портрете выражение лица было мечтательным, немного грустным. А сейчас это женщина, умудренная опытом. Ты здесь даже старше. А потом, глаза.., в них бушует пламя…

— Ну, это явное преувеличение, — начала Софья, но я перебила ее:

— Когда ты вошла сюда, портрет стоял здесь?

— Конечно.

— А мужчину ты здесь видела?

— Нет. Возможно, он был здесь. Вроде бы я слышала какой-то шум. Но портрет так потряс меня, что я закричала от неожиданности. Мистика. В год смерти твоего мужа лицо на портрете вдруг изменило выражение.

— Ты еще Оскара Уайльда сюда приплети, — нервно хихикнула Софья, а Марина с излишним вниманием уставилась на меня. Я отлично понимала, какие мысли бродят в ее голове. Мое лицо за восемь лет нашего знакомства никаких изменений не претерпело. Как тут не вспомнить Дориана Грея с его портретом? Прожитые годы откладывали свою печать на портрете, а лицо Дориана оставалось таким же прекрасным, как в юности.

С этими сказками пора кончать, только мистики мне еще не хватало.

— На самом деле, — спокойно сказала я, — Костас написал два портрета в красном платье с розой.

И оба его не устраивали. Поэтому я их тоже особо не жалую. Первый портрет сейчас в Гамбурге, второй я подумываю продать.

— Так что никакой мистики, — обрадовалась Софья, но тут же нахмурилась. — А вот как он оказался на мольберте? — Она поспешила к двери в кладовую. Та была не заперта. В кладовой горел свет, и выставленные вдоль стен полотна радовали глаз. — Человек, которого ты видела в коридоре, вошел сюда, а потом ты его уже не видела? — спросила Софья Марину Федоровну, та кивнула.

— Он вошел в студию, а я подумала: с какой стати кто-то ходит ночью.., и заглянула… А здесь это, — она вновь ткнула пальцем в портрет. — Когда я увидела, что он изменился…

— Он не менялся, — терпеливо пояснила Софья. — Он всегда такой был. Тебе же сказали: есть два портрета, вроде бы одинаковых, Костас искал особое выражение лица.., он их писал как заведенный, по-моему, штуки три. Да, Лариса?

— Четыре, — поддакнула я, решив не жадничать. — Но два ему не понравились, и их он уничтожил. — Говоря это, я продолжала осматривать студию. Окно, то, что выходило в сад, было не заперто.

Через него наш гость, скорее всего, и покинул комнату. У него были ключи не только от студии, но и от кладовой, если он, конечно, не проникает в комнаты сквозь замочную скважину. В такое упорно не верилось. К тому же Костасу, имей он возможность шастать по земле в свое удовольствие, вряд ли пришло в голову заглянуть в бывшую мастерскую. Его бы скорее заинтересовал винный погреб.

Я вздохнула и окончательно успокоилась, потому что волноваться — напрасный труд. Если гость успел обнаружить что-то интересное, то с этим уже ничего не поделаешь.

— Что это? — вдруг охнула Скворцова и заметно побледнела, хотя и до того особо здоровой не выглядела. Она ткнула в меня пальцем с таким видом, точно на мне угнездились минимум три гадюки.

— Что? — сурово нахмурилась я.

— Это кровь, — взвизгнула Марина и собралась скончаться от ужаса. Будь это в любом другом месте, я бы не возражала, но в моем доме и без того бог знает что творится. — Это кровь, — закатывая зрачки, повторила она, а я, естественно, спросила:

— Где?

Она вновь ткнула пальцем, отчаянно мыча, а я увидела, что рукав моей восхитительной пижамы испачкан чем-то красным, оказалось, не только рукав, но и моя рука. Теперь и я собралась скончаться на месте, лихорадочно пытаясь вспомнить, где могла пораниться.

— У тебя руки в крови! — взвизгнула Марина Федоровна, теперь уже тыча в меня пальцем практически беспрестанно. Софья, не теряя присутствия духа, подошла, ухватилась за мой рукав и зачем-то лизнула его. В эту суматошную ночь удивляться ничему не приходилось.

— Кетчуп, — сказала она, удовлетворенно кивнув. Я нахмурилась, а Скворцова наконец-то прекратила тыкать в меня пальцем и падать в обморок, по-видимому, тоже раздумала. — Где ты так вывозилась? — удивилась Софья, а я набрала в грудь побольше воздуха и грозно произнесла:

— Идем.

— Одну минуту, надо убрать картину. — Софья отнесла портрет в кладовку, заперла дверь и даже подергала ее. Жест совершенно бессмысленный, если учесть, что у нашего гостя есть ключ.

Наконец мы покинули студию и поднялись на второй этаж. Я во главе процессии, Софья за мной, а за ней в белой ночной рубашке, больше похожей на балахон, Скворцова. В длинном коридоре по-прежнему горело одинокое бра, Софья решила это исправить и включила верхний свет. Он осветил коридор, который заканчивался у двери в кабинет Артемьева, и на этой самой двери кетчупом, точно кровью, кто-то написал: «Мужеубийца».

— Очень остроумно, — фыркнула Софья. Марина Федоровна отреагировала совершенно неожиданно: прижимая к груди фонарик, она начала медленно пятиться, потом развернулась и со всех ног бросилась бежать вниз. — Вот бы шею свернула, — мечтательно произнесла Софья.

— Где там с нашим-то счастьем, — поддакнула я.

Мы прошли в мою комнату, я переоделась и тщательно вымыла руки. Софья, взяв полотенце, отправилась стирать надпись с двери.

— Как думаешь, кто оставил эту гадость? — спросила Софья, вернувшись и устраиваясь на моей постели. Против ее присутствия я не возражала, потому что уснуть уже не надеялась.

— Да кто угодно, — вздохнула я. — Крыся со злости, Аглая по глупости, Хоботов по подлости, далее продолжать?

— Мне больше Скворцова нравится. Хотя, может, к кетчупу она отношения и не имеет. С какой стати ее студия заинтересовала?

— Она же объяснила: увидела мужчину…

— Ты ей веришь? Что, если она с неясной целью пробралась туда, вооружившись фонариком, а когда ты ее застукала, придумала какого-то мужика.

— Откуда у нее ключи?

— Она столько лет приезжает в этот дом, живет неделями… У Крыськи ключи от отцовского кабинета, можно только гадать, от чего еще.