Онлайн книга «Лучше подавать холодным»
|
«Сегодня ты прекрасна как никогда, Монца…» Мысль о курении застряла в голове, как кость в горле. С каждым днем желание подкрадывалось все раньше. Все чаще приходилось отсчитывать тяжелые, мучительные, бесконечные минуты до того мгновения, когда она могла забиться, наконец, в тихий угол с трубкой и снова погрузиться в мягкое и теплое ничто. И сейчас у нее даже кончики пальцев закололо, и язык голодно загулял по пересохшему рту. – Всегда ходил с длинными волосами. Всегда. Она повернулась к Трясучке. Тот морщился, словно его пытали, глядя, как падают на полированный пол вокруг кресла клочья срезанных волос. Некоторые люди, когда нервничают, молчат. Другие трещат без умолку. Трясучка, похоже, принадлежал к последним. – У брата были длинные волосы, вот и я отрастил. Во всем ему подражал. Хотел быть, как он. Младшие братья – они всегда так. А ваш брат, он какой был? Монце вспомнилось улыбающееся лицо Бенны, свое – в зеркале. Задергалась щека. – Он был хороший человек. Его все любили. – И мой был хороший. Гораздо лучше меня. Так, во всяком случае, отец считал. И мне говорил при всяком случае. Я к чему это… там, откуда я приехал, длинные волосы обычное дело. По мне, так, когда воюешь, народу есть что резать, кроме волос. Черный Доу надо мной насмехался, бывало, потому как свои он подрубал, чтобы в бою не мешали. Но он, Черный Доу, вообще всех с дерьмом смешивал. Злой язык. Злой человек. Хуже его был только Девять Смертей. Думается мне… – Для человека, неважно знающего стирийский, болтаешь ты многовато. Знаешь, что мне думается? – Что? – Много говорит тот, кому нечего сказать. Трясучка тяжело вздохнул. – Стараюсь просто… чтоб завтра было малость лучше, чем сегодня. Я из этих… как оно по-вашему будет?.. – Идиотов? Он покосился на нее. – Вообще-то я другое имел в виду. – Оптимистов? – Точно. Оптимист я. – И как, помогает? – Не очень. Но я все равно надеюсь. – Как все оптимисты. Ничему вы не учитесь, ублюдки. – Монца всмотрелась в его лицо, не завешенное больше сальными волосами. Скуластое, остроносое, со шрамом на одной брови. Красивое… будь ей это интересно. Оказалось, впрочем, что это ей интересней, чем она думала. – Ты ведь был воином? Как их на Севере называют… карлом? – Я был Названный. – В голосе его она услышала гордость. – Молодец. И людьми командовал? – Кое-кто ко мне прислушивался. Отец мой был известным человеком, брат тоже. Может, это малость сказалось. – Почему же ты все бросил? И приехал сюда, чтобы стать никем? Вокруг лица Трясучки порхали ножницы, и он взглянул на ее отражение в зеркале. – Морвир сказал, вы сами были воином. Прославленным. – Не таким уж и прославленным, – приврала Монца. Ибо правдой было бы сказать «прославленным печально». – Это странное занятие для женщины – там, откуда я родом. Она пожала плечами: – Легче, чем пахать землю. – Стало быть, вы знаете, что такое война. – Да. – В сражениях были. Видели убитых людей. – Да. – Значит, и остальное знаете – марши, ожидание, усталость. Люди насилуют, грабят, калечат и разоряют тех, кто ничего не сделал, чтобы это заслужить. Монца вспомнила собственное поле, сожженное много лет назад. – Кто сильней – тот и прав. – Одно убийство тянет за собой другое. Сведение одного счета открывает новый. От войны человека может только тошнить, если он не сумасшедший. И все сильнее со временем. Возразить ей было нечего. – Думаю, теперь вы понимаете, почему я это все бросил. Вместо того, чтобы только разрушать, хочу построить что-то. Чем гордиться можно. И стать… хорошим человеком, наверно. Щелк, щелк. Волосы все падали на пол, собирались грудами. – Хорошим человеком? – Ну да. – А ты сам-то видел мертвых людей? – Навидался. – Сразу много видел? – спросила она. – Когда они кучами лежат, умершие от чумы, которая следует за войной? – Случалось. – Ты замечал, чтобы некоторые трупы светились? Или благоухали, как розы весенним утром? Он нахмурился. – Нет. – Значит, хорошие и плохие люди не отличаются друг от друга? Для меня, признаюсь, никогда не отличались. – На этот раз промолчать пришлось Трясучке. – Допустим, ты хороший человек, всегда стараешься поступать правильно, строишь то, чем можно гордиться. И вот однажды приходят выродки, в единый миг все уничтожают, и ты смотришь и говоришь «спасибо», когда из тебя вырывают душу… Думаешь, после этого, когда ты сдохнешь и тебя закопают, ты станешь золотом? – Чем? – Или вонючим дерьмом, как все остальные? Он медленно кивнул. – Дерьмом, это верно. Но, может, после меня останется что-то хорошее. Она холодно рассмеялась. – Что остается после нас, кроме того, что мы так и не сделали, не сказали, не закончили? Кроме пустых костюмов, пустых домов, пустоты в душах тех, кто нас знал? Кроме неисправленных ошибок и истлевших надежд? – Может, подаренные надежды. Добрые слова. Счастливые воспоминания, думается. – И что, улыбки мертвецов, которые ты бережешь в своем сердце, согревали тебя, когда мы встретились? Кормили, когда ты был голоден? Утешали, когда отчаивался? Трясучка надул щеки. – Черт, только вы мне и блеснули, как солнце. Но, может, от них было что-то хорошее. – Лучше, чем карман, полный серебра? Он отвел взгляд. – Может, и нет. Но я все равно буду стараться думать по-своему, как и раньше. – Ха. Удачи, хороший человек. – Монца покачала головой, словно ничего глупее не слышала. «В друзья мне подавайте только дурных людей, – писал Вертурио. – Их я понимаю». Ножницы щелкнули в последний раз, и цирюльник, вытирая потный лоб рукавом, отступил на шаг. – Вот и все. Трясучка уставился в зеркало. – Я выгляжу, как другой человек. – Господин выглядит, как стирийский аристократ. Монца фыркнула. – Не как бродяга-северянин, во всяком случае. – Может быть. – Счастливым Трясучка не казался. – Этот другой с виду вроде бы покрасивее. И поумней. – Хмуро глядя на свое отражение, он провел рукой по коротким темным волосам. – Но что-то я этому ублюдку не верю. |