Книга Звериный подарок, страница 67 – Юлия Шолох

Она еще мне сказала, что я в беспамятстве плакала. Долго, говорит, плакала, повторяла: «может, из-за детей?

Знаю, о чем она, я потом поняла. Думала, у меня детей может и не быть, в таких браках это редкость, может, он из-за этого? Ведь ему нужен наследник… вроде.

Недолго думала, все равно из-за чего. Все равно! Не прощу. Злилась на себя, зачем ищешь оправдание? Его нет!

Каждые несколько дней я находила какого-нибудь человека и платила золотой за возможность сказать три короткие фразы. И считала, что долг выполнен. Перед кем-то, так и не знаю перед кем. Кто и за что эту связь выдумал и нас проклял? Что за безжалостная сила?

Последние два раза почти ничего не слышала, расстояние слишком большое. Теперь и говорить смысла нет, за три дня я ушла на самую границу, между нами теперь вся звериная страна. Итак удивляюсь, почему так далеко слышала его боль, Митроль говорила про пятьдесят верст, а тут все пятьсот. Ладно, плевать. Я сдержала брачную клятву — заботилась о нем, как могла.

Амулет все же не сниму. На солнце он сверкает алыми гранями, как будто крови насосался и заснул, переваривая.

Как все-таки сегодня повезло! Ничего неисправимого, просто ребенок оказался слишком большой, а мать устала. Всего-то толкнула посильнее, правда она крови много потеряла, для звериного народа это опаснее, чем для людей, но я вовремя кровь остановила. Так что выживет и не только поэтому. Когда сына ей показали, сразу стало понятно — не уйдет. Да и как уйдешь от такого маленького теплого комочка?

Себе думать о подобном я не позволяю. Просто боюсь.

Приходится ждать в деревне еще сутки, пока восстановится достаточно сил, чтобы продолжить поиск. Если я все правильно рассчитала, до ведьмы всего несколько часов ходу. Долго я к ней шла, окружными тропами. А куда спешить? Жизни много впереди и пока еще не решила, то с ней делать. Побуду вот у ведьмы, научусь всяким страстям, потом, пожалуй, на горный народ все-таки погляжу… потом… решу.

Перед отъездом мне пытались заплатить за роды несколько монеток, но я грубо отказалась. Не могу денег за детей брать. Знаю, уже мало похожа на доброго человека, слишком много во мне сейчас всего того, что в юности, казалось, только в плохих людях бывает. Все равно — не могу.

Я уезжаю, не оглядываясь. Так решила — позади ничего нет, все что за спиной остается, сразу пропадает, умирает, как и не бывало.

Несколько часов поисков превращаются в целый день. Неплохо бабка забралась, повыше за крутые горки да в лесную чащу. Прячется, что ли? Поздним вечером в непроглядной темноте, почти на ощупь, выхожу все-таки к ее жилищу.

Домик немаленький оказался, каменный, со всех сторон сарайчиками окружен. Холодно, небось, как в погребе. Вроде мороз давно уже во мне, как дома, а стоит подумать, что еще холодней будет, лицо само собой кривится. Во дворе снегу по колено намело, так, глядишь, вскоре до самой крыши домик завалит. Не выходит что ли наружу совсем? А свет в окошке есть, хотя и слабый. В такую темень, что с таким светом можно делать интересно?

Дверь деревянная, толстая, железом оббита. Открывать ее ведьма не спешит. Но ведь и я не спешу, куда мне? Впереди длинная пустая жизнь, долблю себе и долблю.

И зачем фыркать и шипеть? Я не лошадь, чтобы шипения бояться. Кстати, и сама так тоже умею!

— Кто и зачем? — неприязненно спрашивает бабка.

— По делу я к тебе, чернокнижница.

Дверь скрипуче раскрывается, там внутри немного тепла и света, бабка не так уж и стара, спина прямая, волосы длинные, блестящие карие глаза настороженно и быстро меня оглядывают.

— Я ведунья, деточка.

— Чернокнижница Астелия, впусти меня побыстрее, я не уйду.

Мы неотрывно смотрим друг на друга и через пару мгновений она отступает, смирившись с моим приходом. Мудрая тактика.

За дверью пол из обожженных глиняных кирпичиков, им замощена вся прихожая и кухня прямо напротив входа. На кухне — горящая печь с открытой заслонкой. Отблески пламени выползают наружу, разукрашивая деревянный стол кровавыми узорами. Каждый раз когда такое вижу — все пылает внутри, сгорая в пепел. Снова и снова, каждый раз.

— Сядь здесь, — выводит из забытья голос, уже не такой настороженный, как вначале. Зря, бабка, расслабилась, не думай, что я слабая. Это просто так… минутное падение в ничто.

— Я по делу, чернокнижница.

Морщится, но молчит. Садится я не собираюсь, подхожу к стулу, на который она опускается сама.

— Говори.

— Мне нужен учитель. Вызвать беса. Самого слабого, на повеление демонами я не замахиваюсь. Обучишь по-быстрому?

— Нет.

— Соглашайся, бабка, я хорошо заплачу.

— Нет, никогда.

— Все равно придется. Долг крови свой перед Атисом отдашь… мне. Так дед завещал.

О, что-то страшное для нее сказала. Вздрагивает, будто слышит кого-то, кроме меня, и глаза такими нездоровыми становятся, словно ее приступ давно забытой боли настиг.

— Ну что, бабка? Договоримся по-хорошему?

— Атис… Чем докажешь, что он послал? Нет его уже, духи весть принесли.

Доказывать и не надо, мои слова, точнее сила переданного долга видна, как на ладони, лихорадочные движения ее пальцев и подрагивание губ не смогла скрыть даже многолетняя выдержка. Но ладно, так и быть.

— Письмо у меня от него есть, — копаюсь в заплечном мешке. Как я все-таки устала, шла сюда. Шла… Зачем? Что изменится, вызови я этого треклятого анчутку да добудь бляху? Поеду, кину в лица всем этим… родственникам? Неужели и правда верю, что за такое кто-то, навесивший проклятье, пожалеет да отпустит? Кто-то отплатит добром? Кто?

Читает. Не очень-то, похоже, ей нравятся дедулины выкрутасы. Выпендрился на старости лет. Сделал доброе дело.

Свиток опускается на колени, лихорадочный взгляд чернокнижницы теряется в каменных стенах и блуждает где-то за пределами дома.

— Ты Дарена?

— Да.

Какой страшный взгляд, повелевающий. Вот она, чернокнижница, вышла из роли сельской ведьмы, раскрылась, как небывалый цвет папоротника в беспроглядной ночи.

— Где твой волк, люна-са? — рокочет властный голос, заполняя все пространство дома и оглушая. На мне амулет и ведьма никак не могла повлиять на разум. Ничего не могла со мной сделать, но я все равно шепчу пересохшими губами:

— Нет его…

Ей недостаточно такого ответа. Глаза щурятся, не зло, а как будто ей становится больно.

— НЕТ ЕГО, НЕТ! — кричу изо всех сил.

Неожиданно к моей руке прикасается маленькая теплая ладошка и впервые с того страшного дня я плачу. Оседаю, утыкаясь лицом в колени неизвестной ведьмы и плачу, до судорог, до воя, до сдавленного хрипа и… рассказываю. Впервые рассказываю, даже не кому-то, просто впервые произношу страшные слова вслух. Сухие руки ведьмы гладят меня по голове, принимают мои слезы, мою боль, рассматривают ее осторожно, как что-то опасное и возвращают назад. Потому что забрать такое, освободить, даже просто облегчить — никому не под силу.