Онлайн книга «ТАСС уполномочен заявить»
Вот к нему-то, после короткого раздумья, и позвонил Константинов. Во время ситуаций такого рода он свой «жигуленок» из гаража не брал, ездил на «Волге» с рацией, чтобы держать постоянную связь со всеми подразделениями: Коновалов, Панов, Проскурин, Гмыря — все были сейчас на казарменном положении; домой, практически, не отлучались, получали информацию, дробили ее на множество мелких вопросов, справедливо полагая, что чем тщательнее исследована каждая мелочь, тем надежнее окажется общий вывод. — Сергей Сергеевич, я к вам подъеду, если позволите? — сказал Константинов. — Прямо сейчас. — Или через пятнадцать минут, или вечером, Константин Иванович, — ответил тот. — Операцию начинаете? — Значительно хуже. Еду в ВАК. — Отменить поездку нельзя? — Что-нибудь случилось? — Случилось. Вогулев выслушал Константинова, снял трубку телефона, набрал номер. — Ирина Фадеевна, — сказал он, — я опоздаю на час. Пожалуйста, сделайте так, чтобы докторские Гаврилина, Дарьяловой и Мартиросяна без меня не рассматривали — завалят ведь доброжелатели. Что? Ну скажите им, задерживаюсь на срочной операции. Спасибо. Он положил трубку, помял сухой ладонью крепкое, хоть и морщинистое лицо, поднялся: — Едем. Я звонить к нему не стану. Это как два раза про смерть спрашивать. Будете ждать в машине? — Да. Только еще раз очень прошу: Виктор Львович никак не должен понять, что вас волнует именно тот вопрос, пожалуйста, помните это постоянно… — Мы с ним работали в одном госпитале, Константин Иванович. Спали под одной шинелью… — Вы неверно поняли меня — ни тени сомнения в его честности я не имею, Сергей Сергеевич. Уже в машине Вогулев, закурив, насупился еще более: — У меня где-то в бумагах есть фотография его девочки, ей тогда было три месяца… Мы попали в окружение под Ржевом, он дал фото, написал адрес и попросил, если я выйду, найти Оленьку. Я тогда еще на него рассердился, матом обложил. Он сказал, что, мол, его, как еврея, расстреляют наверняка, а я, быть может, спасусь… Ну я и рявкнул, что меня, большевика, и его, еврея, станут расстреливать одновременно, скорее даже — меня первым. Но он уже тогда был здоровьем хлипок, кашлял постоянно, так что я карточку оставил, такие просьбы особого рода, они святы, когда ребеночка тебе отдают трех месяцев от роду… — А если он спросит, откуда вы узнали про его горе? — Некролог, скажу, прочитал в газете… — Не было в газете некролога. — Господи, ну знакомые рассказали. — Какие именно? Вогулев посмотрел на Константинова: — Вы мне чего-то недоговариваете. — Верно. — Почему? — Потому что рассказывать про подозрение может ваша санитарка — пожалуйста, это не страшно. А я — ЧК, мне подозрениями делиться нельзя, мне можно только фактами оперировать. Винтер лежал на диване, под головой у него был свернутый халат, плед натянут до подбородка. — А, Сереженька, — тихо сказал он, и по щекам сразу же потекли быстрые, стариковские слезы. — Хорошо, что пришел… Хочешь выпить? — Мне в ВАК надо, Витя, там трезвому-то несладко, а уж коли выпивши, да с моим характером… — А я, знаешь, потягиваю. Иначе не могу — только глаза закрою и сразу же ее вижу… — Да, горе страшное, Витя, даже и не знаю, что сказать тебе. Отчего не мы? Почему они, дети? — Налей мне каплю, а? — Спирт? — спросил Вогулев, налив в мензурку. — Да. Помнишь, как учил меня пить? — Это когда ты в болото провалился? — Да. — Я в прошлом году туда охотиться ездил. По дурости. Решил, что такая же глухомань, как была в сорок третьем. А там фарфоровый завод построили, дорогу провели, в деревнях антенны торчат… — Ты когда видел Олю последний раз? — Я ее никогда не видел, Витя. После войны все такие благополучные стали, такие спокойные. Это только горе людей сводит… Я ее не видал. — Кто тебе об этом сказал? — Гнидюк. — Да, да, Микола… Он звонил мне… Винтер выпил, натянул плед до подбородка, зябко поежился: — К ней хочу, Сережа. — Тебе еще работать надо, Витя. — Зачем? Кому это надо? Ты еще что-то можешь, режешь, кромсаешь, смотришь в суть, а я теперь и скальпель в руки не возьму. А словам мы с тобой не верим… — Почему ты не позвонил мне, когда Оленьку привезли в больницу, Витя? — Меня вызвали из Дубны, когда все было кончено уже. — Что вскрытие дало? — Я не разрешил. — Почему? — По всем признакам — отек легких. Отчего? Такого я не помню, Сережа. Но я не мог, понимаешь, не мог разрешить вскрытие. Я ведь не одну ее похоронил, Сережа, я ее с ребеночком похоронил… — Как?! Винтер всхлипнул, потянулся тонкими, сухими, плоскими пальцами к мензурке. — Не надо, Витя, ты ж белый совсем… — Ах, перестань, пожалуйста! И лей больше. Он выпил еще раз, положил ледяные пальцы на руку Вогулева: — У тебя есть внуки? — Внучка. — Внучка, — повторил Винтер, — это замечательно, когда внучка, они нежнее… Я так мечтал о внучке, Сережа, господи, как я мечтал продлить счастье жизни, наблюдая младенца в доме… — Ты убежден, что она хотела оставить ребенка? — Я ничего не знал об этом, мне обо всем сказал Сережа… — Муж, что ль? — Ах, милый, не надо об этом! Муж за границей, а Сережа тот человек, который ее любил. Нет, нет, она рассталась с мужем, она же была такой честной, моя девочка, она бы никогда не посмела… Жизнь… Она еще не разведена, а он работает в каком-то секретном институте, и пошли бы парню жизнь ломать, ты же знаешь, как у нас любят ворошить чужое белье… Зачем ломать жизнь и ему? Оленьки нет, а он любил ее, пусть уж он, Сережа, не страдает. Налей еще, пожалуйста… — Не хочешь перебраться ко мне, Витя? На время, а? Катя будет рада тебе, внучку мою понянчишь. Ну не плачь, не рви сердце… — Спасибо тебе. Я не могу нигде быть. Скоро приедет Сережа, поселится у меня, и мы будем чувствовать все время рядом с собою нашу девочку. — Витя, я очень тебя прошу, пока этот самый Сережа не приехал, давай я тебя заберу, а? Винтер покачал головой, посмотрел на Вогулева громадными черными глазами, полными слез, и ответил: — Сережа, когда я умру, похорони меня рядом с Оленькой, ладно? |