Онлайн книга «Ловец человеков»
|
Потом были голоса – не то ангелов, не то демонов, пришедших по его душу. «Как он?» – справлялся один. «Умирает», – отвечал другой. «Когда же, когда, наконец?» – спрашивал он сам, почти не слыша себя и вместе с тем оглушая себя собственным криком; когда же… Голоса уходили и возвращались, и раз за разом невидимый кто-то говорил, что он умирает, а смерть все не шла. Огонь, красный бог-хищник, терзал тело на клочья, а оно все жило и не хотело расставаться с этой жизнью; и голос Каспара, насмешливый, снова звучал рядом – «удивительно, до чего живуч человек»… И снова – «как он?» – «умирает»… Огонь. Боль. Сверкающая чаша, наполненная обжигающе горячей водой. «Опалены десница и шуйца, – диктовал чей-то размеренный голос, – сокрушены ребра числом два, кожа главы рассечена, двоякое уязвление в мякоть бедра и кость подраменную, по видимости, железными стрелами»… «Отбит и хорошо прожарен», – усмехался кто-то в ответ, и первый голос гремел возмущением: «Пиши, как принято, брат, и постыдись потешаться над умирающим!» Второй голос смущался, затихал, удаляясь, и он ждал, когда те двое закончат составлять отчет о его теле, чтобы, наконец, оставить его на земле и извлечь из него измученную душу. Но голоса смолкали, уходили, а он оставался здесь – среди огня, боли и безысходности. И еще раз – «как он?» – «умирает»… Огонь. Боль. Сверкающая чаша… «Как он?»… Голос – тихий, обреченный: «Я сделал, что мог. Все теперь зависит от него, а он не хочет, не стремится жить. Он сдался»… Он сдался… Как просто инквизитор становится малодушным трусом, молящим о смерти… Он сдался… Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь… Поле, полное росы и огня, под восходящим солнцем… «Как он?»… Он сдался… Снова… Он снова сдался, и мерзкая усмешка врага почти осязаема, как плевок в лицо; «трус, молящий о смерти»… Он не имеет права сдаваться. Однажды запятнав малодушием себя самого и все то, чему клялся служить беспреклонно, сделать это еще раз – просто не имеет права. Чьи бы это ни были голоса, ангельские или дьявольские, они не должны оказаться правыми. Пусть смысла в этом и нет, а из этого огня он должен попытаться вырваться. Вокруг по-прежнему тьма – все та же, горячая, жгучая, пьющая последние силы; и пусть лишь кажется, что он пытается подняться снова, пусть это лишь бред, пусть видение, пусть на самом деле он все так же прижат к раскаленному камню огнем и смертью – но смерть эту следователь Конгрегации не может, не должен встретить с покорностью и мольбой. С боем – и только так. С дракой, безнадежной, но яростной… «Как он?»; и тишина в ответ… Licet omnes in me terrores impendeant, succurram atque subibo… [69] Огонь. Боль. «Боль? – хорошо, боль – значит, живешь»… «Удивительно, до чего живуч человек»… Встретить смерть с боем… «Упрямый звереныш»… Пес Господень… «Как он?»; и в ответ молчание… Огонь. Боль. Сверкающая чаша… «Пей»… Не вода – горечь… Transeat a me calix iste… [70] «Пей, пей»… Sunt molles in calamitate mortalium animi… [71] Transeat a me… Нет. Больше никакой мольбы. Чаша горечи… Пусть так. Calicem salutis accipiam et nomen Domini invocabo… [72] Bibite ex hoc omnes, hic est enim sanguis meus [73] … «Пей»… Последний глоток. «Ну, вот. Теперь спи. Можно». Тьма. Пустота. Ничто. * * * Тишина. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц. Пели птицы… А потом возвратилась боль. Но теперь это было не жгущее уничтожающее пламя, а простая, обыкновенная, привычная боль в мышцах, в коже; сейчас ощущалось, что руки ноют, в ключице и ребре ломит, а в простреленном бедре саднит… Курт открыл глаза и увидел над собой каменный потолок. Снова. Он рванулся встать, снова не сумел и застонал от боли, упавши затылком, – но не на камень пола, а на что-то мягкое. Сердце остановилось на миг и понеслось снова, неистово разгоняя кровь. Справа и слева от себя он более не видел стен коридора. Он лежал в знакомой до щемящей тоски келье лазарета академии святого Макария. Этого не могло быть… или могло? Стало быть, не померещилось все это – солнце, зеленый склон, знакомый сумрачный юмор следователя Конгрегации, прибывшего по его просьбе, наставления лекаря – «не спать»… Значит, привиделось, напротив, все остальное – пламя, полыхающее в нем, чаша, голоса… Значит… Все верно, удивляясь ясности мыслей, понял Курт с облегчением. Голос лекаря у своей постели он и слышал; лекаря и еще кого-то, кто справлялся о его самочувствии. Лекарь поил его водой, которая в бреду и горячке казалась ему кипящей. И, похоже, дал снотворного, когда выяснилось, что ему стало лучше, – та самая чаша горечи, которая ему пригрезилась. Все просто. Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на парня лет шестнадцати в такой же знакомой, как и эти стены, простой рубашке – в такой он сам проходил много лет. За его спиной была измятая постель соседней кровати; стало быть, оставили здесь курсанта – нести дежурство у ложа больного. Значит, его жизнь вне опасности – иначе подле него безотлучно был бы сам лекарь… – Как вы себя чувствуете? В голосе курсанта был трепет, во взгляде – восхищение. Он видел следователя, пострадавшего в праведной борьбе с врагами Церкви; он и сам в его годы так же смотрел бы, пытаясь вообразить, через что прошел этот человек, на котором бинтов больше, чем собственной кожи… |