Онлайн книга «Зовите меня Апостол»
|
Рывком сдернул себя с кровати — аж член шлепнул по животу. Любовь, мать вашу! Подходящее словцо, чтобы испортить настроение на весь день. Она бы все равно ушла: «системщики» назначили пресс-конференцию на два часа пополудни. Молли ее не пропустила бы ни в коем случае. И хорошо, что ушла обиженной, — потом проще будет. Я соврал. Сказал: позже зайду. А затем вспомнил ее недавние слова. — А вдруг у нас нет времени? Совсем нет… Я-то не обратил внимания, сморгнул, отбросил. Все время отбрасываю куски только что наросшего прошлого. Слишком я долго и страстно целовал Молли. Звук закрывшейся за нею двери заставил слова всплыть, и с куда большей, безжалостной ясностью. — А вдруг у нас нет времени? Совсем нет… Слова, рожденные страхом. И не просто страхом за робкое чувство, готовое умереть, едва родившись. Но смертельным страхом — настоящим, неподдельным. Откровение — это когда всплывает самое дерьмовое дерьмо. Несколько лет тому назад я тренировал приятеля по имени Кокрейн и прозвищу Три Яйца. Столько раз бился яйцами о турник и прочие гимнастические снаряды, что мы решили — наверное, у него запасное в мошонке. Так вот, однажды он пришел к нам и говорит: «Вчера вечером у меня случилось прозрение. Ко мне явился Христос». Я принялся спорить. Говорил: прозрениями мир завален, на каждом шагу натыкаешься на «глубочайшие, переворачивающие всю жизнь» переживания. К людям кто угодно приходит, от Кришны до Элвиса. — Три Яйца, послушай: ты считаешь себя особенным, спасенным и все такое, но прозрений и откровений в этом мире больше, чем грязи. Это ты сам к себе пришел, а не Иисус. Это ты себя спас! Но Три Яйца повторял все то же самое, что в таких случаях талдычат. — Но я знаю! Я теперь знаю! Невеселое вышло дело. У Кокрейна была биполярная депрессия, а таблетки он пить перестал. — От дьявола таблетки не помогут! — так мне сказал. 4 октября 2005 года — еще один дерьмовый день — он залез в ванну, сунул один конец провода в розетку, а второй — в воду. Тогда я накрепко усвоил: прозрениям, откровениям и всему прочему, заставляющему верить в свою правоту без всяких на то оснований, верить нельзя. Настоящее откровение — это когда в морду бьет собственная тупость, разъяренная тем, что до сих пор ее не замечал. Я ее чувствовал: жирную, наглую, барахтающуюся в голове. Лежал в одних трусах на матрасе, раскинув руки и ноги, — и одновременно сидел в кресле в консультационной комнате № 4, слушая Энсона Уильямса. — Конечно. Кто же не рассказывает про своих предков? — Не сомневаюсь: вы поняли, что я имею в виду. — Понял, но… Почему же он так спокойно обсуждал исчезновение Дженнифер и так встрепенулся, когда речь пошла о родителях? — Отчего «но»? Почему вы не хотите рассказывать о них? — Мне… мне неохота. Неловко как-то. — Вы пообещали никому не рассказывать? — Угу. — Но ведь обстоятельства изменились. — Угу. — Ситуация отчаянная, разве нет? Закусил губу. — Наверное, — выдавил наконец. «Наверное», надо же. Тогда я подумал: это заморочка «системщиков» — на все смотреть через призму их идиотской веры. А ведь он потом объяснил: — Ксен говорит: мы должны учиться на этой… этих, — сглотнул судорожно, — да, грехах, преступлениях. Причина страдания не важна, важен результат — наше впечатление, осмысление перенесенного. А чтобы осмыслить, мы должны принять свою жизнь целиком, со всем скверным и хорошим, должны понять: ничего, ни единого вздоха не пропало, не совершилось зря… Дженнифер не… не смогла принять… согласиться с жизнью. «Не смогла». Отчего ж Энсон запнулся? Не то он хотел сказать. И запнулся оттого, что чуть не проговорился. Он хотел сказать «не может». Не может согласиться с гребаным папочкой, смириться с тем, что он сотворил с ней. Никак не мог поверить в смерть Дженнифер? — Мне… мне неохота. Неловко как-то. Может, верил в жизнь «системщиков» после смерти? Мертвые живее живых? Я лежал на смятых любовью простынях, а вокруг медленно-медленно кружился мир. Услышал свои же слова, сказанные в Усадьбе: — Баарс, она мертва. Вы это знаете. А Баарс ответил: — Нет, мистер Мэннинг, совсем наоборот… Я знаю, мистер Мэннинг, знаю доподлинно: человечество давным-давно победило смерть. Теперь-то я всмотрелся в его глаза и увидел ожидаемое: искру насмешки. Баарс с самого начала играл со мной. Он-то доподлинно знал, в чем дело, и вовсе не через откровение про Иисуса, как Три Яйца. Баарс знал, как я знаю о своем пистолете, лежащем на дне реки. Да уж, шутка вышла на все сто. Тупой прокуренный сыскарь Мэннинг. Никчемный болван. Вот это и есть настоящее прозрение, во всей красе. «Мертвая Дженнифер» вовсе не мертвая. Вашу мать, она никуда и не пропадала!.. Потому Энсон и не хотел рассказывать про ее отца: не мог он толком справиться с ролью и мучился отнюдь не нарушением честного слова, данного мертвецу. Дженнифер Бонжур сидела в соседней комнате. Солнце жарко светило в занавеску, дым от сигареты извилистой нитью полз к потолку. Мне сдавило горло — будто я висел на этой нити, притянутый к потолку собственной тупостью и беспомощностью. А затем — щелк! — все стало на места. Все целиком: и пальцы, и «третьи», и газеты. Даже гребаная Си-эн-эн. И Молли, само собою. Лежа в постели с простыней на причинном месте, я захохотал. Долго хохотал, от души. Смеялся над своей глупостью, над влюбчивостью, над наивностью, меня, циника, подстерегшей. Смеялся над отчаянием, уже разлившимся в крови. Иногда мистер Апостол Мэннинг на удивление слаб. У него, как и у прочих, есть свои кнопочки, уязвимые места. И на них время от времени давят женщины, неудачи и скверные новости. Щелкают эти кнопочки, как у прочих людей, — да вот отдача бывает куда громче. Так что у мистера Мэннинга на этот случай небольшой запасец в обивке сиденья. Совсем ничего: трубочка курительная да комочек фольги, а в ней — пара кристалликов. Смотрите на мистера сыщика: забился в угол кровати, будто маленький мальчик, дрожащий пальчик щелкнул зажигалкой. Вдохнул глубоко. Готово. — Иди оно лесом, — говорит себе, ухмыляясь и откидываясь на подушку. И матрас уже мягким кажется. |