Онлайн книга «Последнее лето»
|
«В последнее время появились слухи о том, что правительство ставит вопрос об отмене винной монополии. Наш корреспондент осведомился об этом у управляющего Министерством финансов П.Л. Барка и председателя Финансовой комиссии графа С.Ю. Витте. Оба они категорически заявили, что никаких вопросов об отмене винной монополии в Министерстве финансов не возникало. По словам графа Витте, вообще борьба с пьянством при современных условиях мыслима лишь при сохранении винной монополии». «Русское слово» ... «Петербург. На днях Горький вызвался к судебному следователю по обвинению в кощунстве (73 ст.) за повесть «Мать». Санкт-Петербургское телеграфное агентство * * * – Игорь, друг мой, прощайте-с. Наше вам-с, Аглая Ивановна! Николай Петрович, уходите? Вас подождать? Ну хорошо, тогда до завтра-с! Грачевский не торопясь шел по лестнице, напевая: И везем грехи возами, Как сушеные грибы, И вопим мы покаянно, И клянем свои судьбы. – Доброй ночи, Клара, красавица, доброй ночи! Да-да, знаю, вы еще во втором акте заняты, но ведь настанет минутка-с, когда вы отправитесь домой и возляжете в объятия Морфея… или чьи-нибудь еще… Поэтому и желаю вам – доброй ночи-с! Помахав шляпой, Грачевский спускался по ступенькам ниже и ниже: Видят все, что мы говеем, Мяса в рот мы не берем, Но зато, как в мясоеде, Коньячок «Шустовский» пьем! – Яков Климович, на минуточку извольте! – Пожарный, подремывавший на своем стуле, привскочил, когда Грачевский появился на лестничной площадке. – Вам письмо. Но тот остановился не прежде, чем допел: Как не пить? Пугают душу: «Адский огнь тебя-де жжет!» С перепугу каждый грешник Коньяком огонь зальет! Достал фляжку из кармана, глотнул, показал пожарному, приподняв брови: желаете, мол? Тот с сожалением развел руками: не могу-с, дескать, служба! Убрав фляжку и завершив пантомиму, Грачевский спросил: – Письмо, говорите? Кто принес? – Барышня! – радостно сообщил пожарный. – Поклонница ваша. Куколка этакая в бантиках. Само письмецо – тоже как игрушечка. Извольте получить! И впрямь – дорогая игрушка, а не письмо! Конверт удлиненный, надушенный – сирень, чудный аромат! – и облатка, которой конверт скреплен, тоже в виде сиреневой ветки. «Со вкусом, очень мило!» – рассеянно подумал Грачевский, который терпеть не мог ни роз, ни незабудок (обычно любовные записочки писали на почтовой бумаге и посылали в конвертах почему-то с изображением именно этих цветов, да еще душили розовой эссенцией, от запаха коей у него чесалось в носу, а потом делалось несварение), и собрался сунуть конверт в карман. Писем от влюбленных барышень он не читал, что ли? Однако пожарный, зорко следивший за каждым его движением, всполошился: – Ну что же вы, Яков Климович, неужто даже не взглянете? Барышня Христа ради умоляла сразу прочесть! «Свидание, что ли, назначила? – ухмыльнулся Грачевский. – Прямо сейчас, вечером? Ну нет, сначала мне нужно домой. Мне как можно скорей нужно домой! Потом, возможно… если не засну». Ладно, письмо он прочтет, это ни к чему не обязывает. Отклеил картиночку, раскрыл конверт, достал листочек, исписанный трогательным наклонным почерком. Пробежал глазами… Его качнуло. Оглянулся на пожарного. Тот с умилением смотрел на высокого, статного мужчину с внешностью grand segnor’а былых времен, популярного актера, любимца дам, – любовался, сочувствовал, завидовал. «Нет, он ничего не знает, он ни при чем…» – Хорошие новости, Яков Климович? – Очень приятные новости, спасибо, доброй ночи, голубчик. – И вам доброй ночи, господин Грачевский. Выйдя на улицу и свернув за угол, немедленно выудил из кармана спасительницу фляжку, глотнул раз и другой. Стеснившееся сердце как бы расслабилось – билось теперь без боли, без спазмов. И на душе чуть полегчало. Но иллюзия покоя миновала почти мгновенно – лишь только на языке истаял вкус коньяка, тревога снова стиснула голову и сердце. Дурак, дурак… Почему ты думал, что это никогда не вернется? Но как странно, что и те и эти словили тебя на одном и том же, сжимают в одних и тех же клещах… А что ж тут странного? Не странно это, а страшно… И надо выполнять приказы. То одних, то других. Да как бы не перепутать, кому что от него нужно! Впрочем, как у всякого актера, у него была отменная память – любую роль мог выучить в двадцать четыре часа! – а потому он прекрасно помнил все, что предписывалось в изящном, благоухающем сиренью письме: пройти до Благовещенской площади и сесть к тому извозчику, который будет предлагать развеяться. Что ж тут путать? Путать нечего. Уже стемнело, и от фонаря к фонарю брел фонарщик, волоча за собой бидон, наполненный керосином, чтобы осветить город на ночь. Грачевский слышал, что в столицах теперь сплошь электрическое освещение на главных улицах, но сюда новации еще не дошли, и керосиновые фонари мерно вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли… Он прошел Большую Покровскую до конца и остановился, глядя на кремль. На бульваре под стеной горела газовая, тоже беспрестанно мигающая иллюминация и на выставленных по случаю оттепели, недавно выкрашенных лавочках уже примостились первые парочки. – А вот прокатиться? Барин, прокатиться не желаете? – прокричал кто-то за спиной. – Недорого в любой конец. Не оборачиваясь, Грачевский качнул головой. – Развеяться, а, добрый господин? – вскоре спросил другой голос, показавшийся издевательским. Грачевский обернулся. Коляска как коляска, извозчик как извозчик. Вроде бы ничего особенного. На самом же деле не парень худощавый в картузе сидит на козлах, держа в руках вожжи, – черт сидит, сжимая в руках человеческую душу! – Развеяться? – спросил Грачевский, пытаясь сохранить достоинство, но голос предательски дрогнул от жалости к себе. – Ну, поехали, коли так! |