Онлайн книга «Бандиты. Красные и Белые»
|
— Броневзвод прислать не можем, сложная обстановка. А где она не сложная? Штаб армии будто нарочно оставил 25-ю дивизию без прикрытия на флангах, приказы о наступлении приходили задним числом и без указания даты и времени отправления, и можно было подумать, что Фрунзе специально отдает Чeпаева белым. Дождался, подлец, отплатил Чeпаю за весенний демарш. — Любитесь вы конем, говнюки, — рявкнул Чепай и бросил трубку, когда понял, что зам по тылу ничего не скажет. — Ну, подождите, попомните вы Чепая! Конечно, это была бравада. Броневзвод требовался Чeпаю как воздух. Слишком подозрительно активизировались в последнее время колчаковцы. Не координируют ли они действия с Деникиным? Чепай просыпался рано, так что Петьке сам бог велел вставать еще раньше — насчет чаю распорядиться, сапоги начистить, проверить список дел, обзвонить командиров, чтобы не опаздывали. Петьке все это было не в тягость, он порхал, как жаворонок. Утром его можно было видеть в нескольких местах одновременно. Дивизионный комиссар Фурман прежде с кислой ухмылкой обзывал Петьку каким-то Фигаром (видимо, тот тоже был шустрым малым), и Петька весело соглашался, хотя Фурмана терпеть не мог. Правда, после штурма Лбищенска, когда комиссара вызвали в Уральск, чтобы он возглавил политотдел, Петька даже расцеловался с Фурманом и вообще держался весело и независимо. Увозили комиссара в чeпаевском «форде» и провожали, будто невесту в чужой дом, — с почестями и мыслями «ну, наконец-то отвязались». Никто не знал, отчего дивизионного комиссара вдруг перевели в политотдел армии, но в душе каждый этому радовался. Однако Петька с уходом Фурмана веселее не стал. Если раньше они с Чeпаем всюду были рядом, как сиамские близнецы (это опять Фурман рассказал, что бывают такие люди, которые в утробе срослись боками), то теперь Петька не задерживался, чтобы побалагурить или чаев погонять, — получал приказ и тут же исчезал, будто не хотел с Василием Ивановичем в одном помещении находиться. Поначалу Чeпаев терпел. Думал — притомился вестовой, слишком часто летал туда-сюда под пулями. Может, дела сердечные у него не ладятся, медсестра Машка Попова взаимностью не отвечает. Бывает. Перебесится парень, не маленький. Но потом высокомерие порученца стало раздражать. Василий Иванович только повода ждал, чтобы Петька чуши напорол, и тогда прижать его, шельмеца. Случай представился утром. — Петька! — заорал Чепай, выскочив в исподнем на крыльцо. — Петька, живо ко мне! Петька, будто ошпаренный, выбежал из хлева с подойником, от которого шел пар. — Ты какого ляда там делаешь?! — За молочком вот… — Ты баба, что ли, коров доить?! Иди сюда, контра недобитая! Петька опасливо приблизился к начдиву. В руке Чeпай держал портянку. — Это что за контрреволюция, любись она конем?! — и портянка полетела в лицо ординарцу. Петька увернулся, посмотрел на упавшую рядом тряпку. От портянки даже на легком сентябрьском ветерке тянуло кошачьим духом, настолько ядреным, что слезы на глаза наворачивались. — Это не я, Чепай! Это кот. — Что за кот? — Хозяйский. Не то Фунтик, не то Шпунтик… — Ты мне зубы не заговаривай, не видел я тут никакого кота, любись он конем. — Так он боится, Василий Иванович… — Кого боится?! Меня боится?! Меня только контра боится! Ординарец стоял, не зная, куда себя девать. — Где эта сволочь? — спросил Чeпай. — Которая? — Кот твой где?! — Не знаю. А зачем? — Расстреливать его буду! Именем революции! Чeпай, как был, босиком, спустился с крыльца, поднял портянку, нюхнул и вздрогнул. — Хуже иприту германского! У меня смена стирана? — Сейчас распоряжусь… — Отставить распоряжаться! Дай молока. Петька протянул начдиву подойник. Василий Иванович стал жадно пить, молоко потекло по усам и подбородку, пролилось на исподнее. — Ух, — сказал он, напившись, — какая все-таки гадость это теплое молоко, любись оно… Давай лучше чаю. — Сейчас распоряжусь… — Стоять! Я сказал — отставить распоряжаться. Сами без рук, что ли? Пойдем… Но Петька не пошел. Стоял на месте, смотрел в землю и глаз на Чeпая поднять не смел. — Петька, я тебя расстрелять велю, наверное, — пошутил Василий Иванович. — Ты меня никак предать задумал? Да не трону я твоего кота, хотя сученыш он тот еще, всю ночь в ногах у меня спал, а под утро такую диверсию учинил! Отвечай, чего дуешься, как мышь на крупу? Я тебя что, обидел чем-то? — Никак нет, товарищ Чeпаев! — Ты что, с ума сошел, Петруха? Какой еще «товарищ Чeпаев»? Я тебе чужой, что ли? Чeпай вернулся к Петьке и требовательно поднял его лицо за подбородок: — В глаза смотри, говорю! Глаза у Петьки были на мокром месте. Ординарец, который с риском для жизни вытаскивал начдива из-под авианалета, который весело зубоскалил, когда они удирали от белочехов и силы были куда как не равны, — плакал! Это ж какой силы должна быть обида, чтобы Петруху до слез довести. — Ты чего, Петюнюшка? — испуганно спросил Чепай и обнял боевого товарища. — Что с тобой, а? — Извести тебя хотят, Василий Иваныч! Нету терпежу эту муку адову терпеть, все как есть расскажу, и расстреливай меня при всем честном народе. «Точно сбрендил парень. В отпуск его отправить, что ли?» — промелькнуло у Чeпая, но сказал он другое: — Да кто меня изведет? Ты, что ли? — Я, — кивнул Петька и поднял на обалдевшего начдива глаза. Чeпай даже рот открыл. — За что, стесняюсь я спросить? — Кабы я знал, за что… — тяжело вздохнул Петька. — Так, хватит вокруг да около ходить. Пошли ставить самовар, там мне все и расскажешь. История оказалась настолько подлой и дикой, что пить чай начдиву расхотелось. Петька Все произошло через день после того, как в Лбищенск перевели штаб дивизии. Фурман улучил момент, когда Петька седлал лошадь, и спросил: — Как семья, Петр Семенович? — Спасибо, Дмитрий Андреевич, ничего. А у вас как? — И у меня тоже, в известной степени. Хотите, фото покажу? Петька не хотел. Фурман оказался еще хуже, чем Ёжиков, которого в марте отправили в Туркестан. Он все время терся возле Чeпая, воспитывал его. И Чeпай какой-то стал… не то заигрывал с комиссаром, не то заискивал перед ним. Сколько раз уже было замечено — повторяет Чeпай за Фурманом слово в слово. Услышит вечером — утром повторит, услышит утром — вечером перескажет и вроде как за свои мысли выдает. |