Книга Кардонийская рулетка, страница 20 – Вадим Панов

— А ты думал, здесь так же жарко, как внизу?

— Я вообще об этом не думал!

— Идиот!

— Я знаю!

Гатов принялся лихорадочно чиркать что-то в записной книжке.

— Меня сейчас вырвет!

— Получишь два наряда, пузо!

— Хоть десять!

— Первый двигатель глохнет! — деловито сообщил Павел, не отрываясь от записной книжки. — Я слышу.

— Ресурса остальных достаточно?

— Да!

— Тогда вперед и вверх!

— Согласен, старик!

Три с половиной лиги.

— Мы все умрем!

— Ты говорил, что на борту есть парашют. Надень его и выкинься, раз страшно!

— Адмирал!

— Тихо, толстый, я занят! — Старик не сводил глаз с неба. С чердака неба, на котором он никогда не был.

Скорость, высота, болтанка и хриплое дыхание. Надрывались все: и люди, и машина, но паровинг упрямо таранил небо, словно Даркадо решил вывести его прямиком в Пустоту.

Четыре лиги.

Видимость ноль, сбоят уже два двигателя, давление в кузеле падает, старик смеется, Каронимо бормочет молитву, а Павел удовлетворенно захлопывает записную книжку и прикасается к плечу Даркадо:

— Кто-то должен сообщить, что эксперимент прошел удачно.

Старик смотрит на магистра, а тот добавляет:

— Синьор адмирал. — Пауза. — Вы.

— Не только ты умеешь выходить за грань, Гатов, — скрипит Даркадо. — Не только ты.

Старые руки крепко держат штурвал, направляя паровинг вперед и вверх.

— Я это понял, — шепчет магистр.

— Вот и молодец.

Четыре лиги, куда уж больше? Адмирал вздыхает и направляет машину вниз. Рекорд есть, приключение закончилось, и настроение на пять с плюсом. И будет оставаться таким еще долго. Очень-очень долго.

— Я все еще пилот, сынок, я все еще пилот.

— Вы — лучший.

— Это невозможно, — стонет Бааламестре и складывается пополам, стремительно избавляясь от завтрака.

— Откуда ведро? — поинтересовался Даркадо.

— Припас на всякий случай, — докладывает магистр.

— Ты действительно гений, — ухмыльнулся старик. — И выглядишь не таким нахальным, как на земле.

— Я ведь сказал, что все понял.

— Но машину ты построил отличную, — продолжил адмирал. — Я думал, мы развалимся на двух лигах.

— Я тоже.

— Хорошо, что мы думали неправильно.

Лед постепенно сходил со стекла, и испытатели увидели на горизонте маленькую точку — Мелепорт. Такой родной, такой желанный…

— Спасибо, — тихо произнес Павел.

— За что?

— Без вас мы не забрались бы так высоко, синьор адмирал.

— Не за что. — Даркадо помолчал, улыбнулся и закончил: — Вперед и вверх, сынок, вперед и вверх. Пусть эта фраза станет и твоим девизом.

* * *

— А я так скажу: фотографии ваши — ерунда новомодная! — горячился пожилой фермер за соседним столиком. — Сегодня они есть, а завтра все забыли, чего-нибудь еще придумали. А картины — вот они, триста лет висят и еще столько же будут!

И фермер махнул рукой на стены, где между старинным оружием и доспехами красовались аляповатые работы провинциальных мастеров кисти, изображающие наиболее значимых посетителей харчевни, как поодиночке, так и компаниями. Традиция сия возникла на десятую годовщину сноса общественной конюшни и свято почиталась завсегдатаями «Дуба».

— Так ведь картины никто не снимает, — попытался урезонить фермера собеседник. — Будут вместе с фотографиями висеть.

— Это они сейчас говорят, что будут, а завтра возьмут да все поменяют.

— Не рискнут, — уверенно ответил рассудительный. — Зачем все переделывать?

— Ты сам сказал: новое время.

— Ну…

— Вот тебе и «ну».

Порою здоровый лингийский консерватизм давал настолько удивительные всходы, что оставалось лишь руками развести. Обсуждение предложенного новшества шло в «Золотом дубе» уже третью неделю. Специально выделенная стена пестрела короткими записками и целыми трактатами разнонаправленного содержания, шумные дискуссии собирали десятки участников, а предстоящее в ближайшее воскресенье голосование грозило прибытием всего населения Даген Тура, включая трезвенников, язвенников и грудных младенцев. Традиция трещала под напором новомодного фотографического искусства, и никто не мог с уверенностью сказать, чем закончится противостояние.

Однако офицеры «Амуша» были озабочены куда более важной темой.

— На Кардонию? — переспросил Бедокур.

— Так сказал Валентин, — уточнил Хасина.

— Валентин зря не скажет, — уныло протянул Бабарский. И вздохнул.

— Ты что, расстроился? — удивился Мерса.

— Не уверен, что мессеру сейчас следует отправляться на цивилизованные планеты, — пробурчал ИХ. — Нет лучшего способа развеяться, чем оказаться в какой-нибудь дикости.

— Кардония — это хорошо, ипать-копошить, — ухмыльнулся Галилей. — У меня как раз свуя заканчивается, а на диких планетах трудно отыскать достойных поставщиков.

— На диких планетах трудно отыскать удобные дороги и пролетки с мягкими рессорами, — произнес Бедокур. И перевел взгляд на медикуса: — Что у мессера с ногами?

— С одной получше, месе карабудино, с другой… — Альваро поморщился и честно ответил: — С другой — так себе.

— А ты для чего?

— Я стараюсь: ежедневный массаж, упражнения, мази…

— Порошки пропиши, ты в них мастак.

— В порошках Галилей мастак, — съязвил Хасина.

— Мои порошки мессеру вряд ли помогут, — пробормотал астролог. А в следующий миг оживился: — Правда, есть на примете одна веселая смесь, ипать-копошить, но эффект краткосрочный, на пару часов, не больше.

— Порошки не всегда помогают, — авторитетно сообщил Бабарский. — Вот, к примеру, выгнуло меня позавчера хроническим защемлением, я в аптечке порылся, отыскал что-то от изжоги, но выгиб только компрессом снял, который мне Альваро наложил.

— Ты мне новый микроскоп обещал, месе карабудино, — тут же напомнил медикус.

— Не обещал, — хладнокровно отозвался ИХ.

— Обещал.

— Если бы я за каждую свою болячку кому-нибудь чего-нибудь обещал, мессер давно разорился бы.

— Это если бы ты исполнял обещания.

— Вот и смирись.

— Гвини патэго! Так я тебе и скажу в следующий раз.