Книга Дочь дыма и костей, страница 57 – Лэйни Тейлор

Он был невредим. Он пришел.

Кэроу встала.

Ее поразило, что он просто стоял в отдалении.

А затем он пошел к ней тяжелой поступью, с мрачным лицом, медленно, словно нехотя. Ее уверенность испарилась. Она не протянула руки и даже не вышла из-за стола. Звездный свет, щекотавший нервные окончания, угас. Похолодев, она смотрела на него — медлительные движения, тусклый взгляд — и спрашивала себя: не показалось ли ей, что между ними что-то было?

— Привет, — тихо поздоровалась она, нерешительно и с надеждой. Возможно, она что-то неправильно истолковала и он все-таки откликнется на зажегшийся в ней свет. Она всегда этого хотела и думала уже, что нашла: кого-то, предназначенного только ей, чье сердце бьется в унисон с ее сердцем.

Но Акива не ответил. Сдержанно кивнув, он не предпринял попытки подойти вплотную.

— Ты невредим, — сказала она без радости в голосе.

— Ты ждала, — отозвался он.

— Я… сказала, что буду ждать.

— Сколько получится…

Разозлился, что она не дала обещания? Кэроу хотела объяснить, что тогда она еще не знала того, что знает сейчас: «сколько получится» — это на самом деле очень долго, и ей казалось, она ждет его всю жизнь. Но она промолчала под его угрюмым взглядом.

— Держи. — Он протянул висящую на шнурке счастливую косточку.

Она взяла, едва прошептав «спасибо», и надела на шею.

— И вот еще. — Он положил на стол ножи-полумесяцы. — Они тебе понадобятся.

Это прозвучало почти как угроза. Кэроу изо всех сил пыталась не расплакаться.

— Ты все еще хочешь узнать, кто ты? — спросил Акива. Он даже не смотрел на нее. Смотрел сквозь нее, как в пустоту.

— Конечно, хочу, — сказала она, хотя думала не об этом.

Сейчас ей больше всего хотелось повернуть время вспять и оказаться в Праге. Тогда она с замиранием сердца верила, что Акива придет за ней. Теперь он стоял тут как неживой, и хотя счастливая косточка была на месте и Кэроу вот-вот должна была узнать ответ на самый важный в ее жизни вопрос, она тоже чувствовала себя мертвой.

— Что случилось с остальными? — спросила она.

Он оставил вопрос без внимания.

— Мы можем куда-нибудь уйти?

— Уйти?

Акива обвел рукой толпу на площади: продавцов, складывающих пирамиды из мандаринов, туристов с фотокамерами и покупками в руках.

— Тебе захочется остаться в одиночестве.

— Что… что такое ты собрался рассказать, что мне захочется остаться в одиночестве?

— Я ничего не буду тебе рассказывать.

До этого мгновения взгляд Акивы блуждал по сторонам, но теперь его глаза остановились на Кэроу. Глаза сверкали, как отраженные в топазах лучи солнца, и, перед тем как он вновь отвел взгляд в сторону, в них мелькнула вспышка страсти, такой глубокой, что сердце Кэроу подпрыгнуло.

— Мы разломим счастливую косточку, — сказал он.

Акива пытался представить ее взгляд, когда она все поймет. Несколько секунд он стоял на площади и смотрел, пока она не подняла глаза. Выражение тревоги, утраченной надежды на ее лице сменилось… светом. Сияние словно обволакивало и обжигало его.

В этом мгновении воплотилось все, чего он не заслуживал и что никогда не могло принадлежать ему. Ему безумно захотелось обнять ее, запустить руки в ее волосы, гладкие, волной спадающие на плечи, погрузиться с головой в ее аромат, ее нежность.

Он вспомнил историю, которую однажды рассказала ему Мадригал, — человеческую сказку о големе, сотворенном из глины существе, которого можно оживить, написав у него на лбу символ «алеф». Алеф — первая буква древнего алфавита и первая буква древнееврейского слова «истина», начало. Глядя, как Кэроу поднимается, сияющая, с лазурными волосами, в платье цвета мандаринов, с ниткой серебряных бусин вокруг шеи, видя радость и облегчение, и… любовь, отразившиеся на ее лице, Акива понял, что она — его алеф, его истина и начало. Его душа.

Суставы крыльев заныли от желания взлететь и в одно мгновение оказаться рядом с ней, но вместо этого он пошел к ней тяжелой поступью, удрученный. Руки, будто связанные стальной лентой, не могли протянуться к ней. Погасший взгляд, неуверенность и надежда в ее голосе — все это медленно его убивало. Лучше уж так. Если бы он не устоял и дал себе волю, потом, узнав кто он такой на самом деле, она бы еще больше его возненавидела. Поэтому он держался отстраненно, готовясь к неминуемому.

— Разломим? — переспросила Кэроу, удивленно глядя на счастливую косточку. — Бримстоун никогда…

— Эта вещь не принадлежит ему, — сказал Акива. — И никогда не принадлежала. Он лишь хранил ее. Для тебя.

Бросить косточку в море он не смог. Ненавидел себя уже за то, что эта мысль пришла ему в голову, — еще одно подтверждение, что он недостоин Кэроу. Она заслуживала того, чтобы узнать правду, какой бы жестокой та ни была. И если он не ошибся насчет счастливой косточки, это скоро случится.

Казалось, Кэроу уловила значительность момента.

— Акива, — прошептала она, — что происходит?

А когда она посмотрела на него черными, как у птицы, глазами, испуганными и молящими, ему вновь пришлось отвернуться, чтобы справиться с собой. Это было одним из самых трудных испытаний в его жизни — не обнять ее в это мгновение.

* * *

Все так бы и продолжалось, если бы Кэроу не взглянула в глаза Акивы и не увидела в них страсть, так похожую на ее собственную. Он отвернулся, и она неожиданно испытала облегчение, словно щелкнул замок и упали наручники. Терпеть больше не было сил. Она потянулась к нему. Она взяла его за руку, мягко прижавшись к его коже ладонью с закрытой полуперчаткой хамсой, и повернула к себе. Шагнула ближе, запрокинула голову, чтобы видеть его лицо, и взяла вторую руку.

— Акива, — тихо сказала она, при этом голос ее уже звучал не испуганно, а глубоко, и страстно, и нежно. — Что происходит?

Ее руки поползли вверх по его плечам, шее, суровому и ровному подбородку, потом коснулись губ, таких мягких. Губы дрожали.

— Акива, — повторяла она. — Акива. Акива.

Казалось, она просила: «Достаточно. Хватит притворяться».

И, содрогнувшись, он повиновался. Опустил голову, прижался лбом к ее согретому солнцем лбу. Обнял ее, притянул к себе. Они были как две сложенные вместе спички, чиркнув которыми, можно зажечь звездный свет. Вздохнув, Кэроу успокоилась и растаяла в его объятиях. Она прижималась щекой к его колючей шее, а он ощущал собственной щекой идеальную гладкость ее волос. Они простояли так долго, не шелохнувшись, зато их кровь, и нервы, и бабочки внутри них буйствовали — оживленно, бодро звенели, слагая бурные и прекрасные мелодии, совпадающие в каждой ноте.

Счастливая косточка, маленькая, но острая, была между ними.