Онлайн книга «Слава Перуну!»
|
Этого не могло быть. Уж что-что, а близость жилья Вольгость бы приметил. Но это было. Странно – поднимать тревогу совсем не хотелось. Совсем. Словно от этого невероятного зрелища – женщина, стирающая в ледяной тёмной воде в безлюдной степи, – стало ещё спокойнее. Как в руках матери… Надо сказать наставнику… Вольгость повернулся – и столкнулся взглядом с Бояном. Волхв, будто не спал вот только что, вздоха два, много три назад, на телеге, стоял теперь рядом с учеником и неотрывно глядел на женщину у воды. Сделал несколько шагов к ней, обходя посолонь. Верещага помедлил – но ведь приказа оставаться на месте ему не давали, – и он стронулся с места. След в след – за учителем. Волхв остановился. Шапка уже была у него в руке – и он низко склонил коротко остриженную, в звёздчатых шрамах, голову. – Чьё ты стираешь, Мать? – тихо спросил он. – Разве не видишь? Твоё. Его. Ваше… Голос, раздавшийся в ответ волхву, был негромок – но невероятным образом мощен. Словно сбивавшая, смывавшая с ног и уносящая прочь река. – Что ты стираешь? – спросил Боян уже по-другому. – Разве не видишь? Взгляни… Верещага поглядел. Вслед за учителем. Что это? Плащи воинов? Корзно князей? Стяги? Дыры, пробитые железом, прожжённые огнём. И кровь. Сочащаяся, заполняющая огромную древнюю реку кровь… …руки врастают, каменея, в резное дерево правила. – Верещага!!! – несётся в спину чьё-то отчаянное. – Верещага, уходи с насада!!! Это не к нему. Его уже нет. Просто нет. На лицо приросла, присохла, как повязка к ране, безумная улыбка. Друзей нет. Икмор мёртв. Ратьмер мёртв. И вятич, тот самый, которому он подарил вместе со снятым с хазарина обручьем прозвище – он, наверное, тоже уже умер на Белобережье. Но всё это не имеет никакого значения. Совсем никакого. Перед тем, другим знанием, чудовищным и непоправимым – как будто ты видишь угасающим взором рядом на траве собственное обезглавленное тело. Мёртв Князь. Не просто мёртв – подло предан. Теми, кому верил больше всего… Несколько мгновений он глотал воздух, будто только что вынырнул из ледяной воды, чёрной и горькой от крови… И новое видение накрыло с головою, будто волна, когда руки женщины ударили сочащимся алым рваньём о воду. …небо из дыма. Еле-еле проклёвываются сквозь дым солнечные лучи – как пальцы через решётку. Касаются окованной серебром и золотом головы истукана. Этого истукана он не видел, но знает – это Перун. Звук вгрызающихся в дерево топоров. Треск. Кованая голова кренится и падает, срывая алые, шитые золотом храмовые покровы. Падает под чьи-то восторженные крики, под многоголосый горестный вопль. А за сорванными завесами вдруг мелькает… Нет. Нет же. Этого не может быть! … белокаменный княжеский терем. В Киеве… – Нет! – без голоса выдохнул Вольгость, впиваясь мертвой хваткой в руку наставника. – Нет же, Вещий! Скажи! Что сказать? Как? Ну, ты же Вещий, наставник! Ты же знаешь… Гибнущий князь. Рухнувший Бог. Нет… Неужто всё напрасно?! Неужто хазары победят? И нет надежды?! Ну нет же! Скажи же, Вещий! Скажи Ей! Ладонь волхва мягко ложится поверх его, вмерзшей в Бояново предплечье, руки. И та словно оттаивает под этим прикосновением, обмякает. А Вещий, высвободив руку из пальцев ученика, передвигает вперёд свисающие с плеча гусли. Проводит пальцами по струнам. Раз. И другой. Сколь ни огромны стада – но падут, преходяще богатство, истираются в тысячелетьях, становятся прахом любимцы скупцов – бесценные камни и яркое золото. Род приходит – чтобы уйти, не вечны народы, и многих уж нет, день придёт – нас не будет. Но во веки звучит над реками вечности, не зная времени, смерти не ведая – Честь, Слава и Доблесть! Что-то изменялось в окровавленной ткани, что стирала и не могла отстирать женщина у реки. Что-то пробивалось сквозь кровь, рваные дыры и пятна копоти… пробивалось в лад звукам Бояновых струн. И Вольгость Верещага, зло всхлипнув, словно подперев товарища в стене плечом, потащил, будто меч из ножен, из-за пояса надоевшую горше горькой полыни пиликалку-гудок. Он не помнил сейчас, что играет плохо. Очень плохо. Наверно, поэтому он даже не понял, что заиграл – будто гудок сам пел в лад гуслям наставника. …когда ж старый мир в пламени сгинет, чтоб обновиться, и вновь поднимутся из бездн неведомых луга зелёные, сойдутся в них помолодевшие, сквозь смерть прошедшие Боги Бессмертные – о чем припомнят, о чем речь будет их? Припомнят Вечные деянья Доблести, припомнят тех Они, кто не добычи ждал, а Чести с Славою… Верещага поднял злые заплаканные глаза, чтоб взглянуть в повернувшееся к ним лицо. И увидел. Прогоревшие, проколотые, прорубленные прорехи превращались в шитые золотом и серебром узоры. А чёрная кровь, что пропитала недавнюю рвань, становилась багрянцем. Он поднял изумлённые глаза на лицо стиравшей. Лицо это не было ни старым, ни юным, время текло мимо него, будто туман – вечным было это лицо. И Вольгость Верещага с изумлением увидел на этом лице чуть тронувшую его, будто заря краешек серого предрассветного неба – улыбку. Грустную. Добрую. И – как ни дико такое помыслить – благодарную. А потом он понял, что и впрямь смотрит в небо. В серое рассветное небо, тронутое по краю нарождающейся зарёй, в котором, будто слезинки, мерцали последние тающие звёзды. Вольгость обнял гудок со смыком, прижал их к груди и опустился на корточки, трясясь мелкой дрожью. Лицо было мокрым-мокро, будто под ливнем стоял, да и на спине намокшая от холодного пота рубаха липла к телу. В штанах сухо, и то хлеб, подумалось Верещаге, пока он тщетно пытался унять дрожь… Чувствовал он себя сейчас – не то как на утро после посвящения, не то как в тот день, когда отрок Вольжек, не доросший не только до прозвища Верещаги, но и до полного имени, впервые взял в битве людскую жизнь. Голова не просто кружилась – вертелась в таких направлениях, о которых Верещага и не подозревал. Между ушей будто гудел огромный колокол. И за всем тем не чувствовал себя Вольгость Верещага ни усталым, ни хворым – напротив, полным сил и… и удивительно чистым. Как после бани. |