Онлайн книга «Бумажный домик»
|
— Ты не думаешь, что детям вредно вот так таскаться по кафе? Это отбивает у них аппетит, и потом неизвестно, чего она там наслушается… — Ой, что вы, не волнуйтесь. У меня очень приличные друзья, — говорит Ло. — А уж если кто захочет рассказать какое-нибудь свинство, я ему так физиономию разукрашу… — Да, да, вот будет здорово, — подхватывает Полина. Так она познакомилась с североафриканцами, уличными торговцами овощами, продавцами пирожков, каменщиками. Али спрашивает ее: — Как тебя зовут? — Полина. — Понина — очень красиво. Это значит маленькая лошадка, да? Видно, он считает, что «Понина» — уменьшительное от «пони». Моей дочери это явно нравится. — Да. — Тогда выбери мне номера для тройного. Пятый или седьмой? — Седьмой. — Двадцать второй или шестнадцатый? — Двадцать второй. — Диамант или Раглан III? — Диамант. Али старательно записывает. Он выиграет. В следующее воскресенье к оракулу обратятся уже четверо. — Хорошо, — говорит Полина, — но если вы выиграете, вы и мне что-нибудь дайте. Сделка заключена. Неделю спустя Полина обходит кафе на улице Муфтар. — Ты выиграл, Али? А ты выиграл, Бешир? Она собирает дань. Мы переезжаем. — Мне будет трудно заполучить новую клиентуру! — вздыхает она. Венсан предлагает дать объявление: «Ясновидица ищет работу». * * * Ло рассорилась с одним из своих временных дружков, Мухаммедом. Она — сама неприступность. Полина склонна проявить снисходительность: — Надо простить его, Долорес! Не судите, да не судимы будете! Что он сделал? — Он приходит на танцы со мной, а потом пять танцев подряд танцует с этой паршивкой Кристиной! В тот же вечер загрустившая Долорес ведет Полину выпить гранатового сока в кафе на улицу Бюси. О ужас! Там сидит Мухаммед перед рюмочкой «перно». Долорес преисполнена презрения, Мухаммед не смотрит в ее сторону. Полина берет дело в свои руки. Она подходит к Мухаммеду. — Мухаммед, угости меня, пожалуйста, маслиной! Знаешь, Долорес грустит. Мухаммед молча протягивает ей маслину, бросает взгляд в сторону Ло и снова сосредоточивается на своем «перно». Полина курсирует взад и вперед. — Смотри, Ло, Мухаммед угостил меня маслиной. Знаешь, он грустит. — Я больше с ним не знакома, — заявляет притворщица Ло. Полина продолжает свои маневры: — Мухаммед, угости меня жареной картошкой. Знаешь, Ло очень хочет, чтобы ты с ней поговорил. — Пусть заговорит со мной первая, — отвечает Мухаммед. Но лицо его выражает некоторую нерешительность. Полина идет обратно. — Мухаммед хочет угостить меня жареной картошкой. Но надо подождать немного, пока ее принесут. Ты все еще сердишься, Ло? — Я от него ничего не приму, он вести себя не умеет, — говорит Ло. Мухаммед подходит к ним. — Вот твоя картошка, Полина. — А даме ты не предлагаешь? — спрашивает Полина. Ло снисходит до улыбки. Мухаммед тоже. Тогда Полина в порыве чувств: — Да помиритесь же! Прошу вас! — И чтобы сломить последнее сопротивление: — А Кристина просто шлюха! * * * Полина еще долго оставалась крошкой с пухлыми розовыми щечками, в то время как Альберта росла точно спаржа и догоняла Венсана, который старше ее. Но за последние месяцы Полина немного побледнела, вытянулась, а вчера, не помню по какому поводу, вдруг заявила: — Не надо так говорить, это неприлично! Альберта посмотрела на меня с комическим сожалением: — Даже Полина станет взрослой, мама! Как хорошо, что она сказала это не без грусти. Невозможно скрыть от них, что я, как выражается Полина, «сумела трижды выйти замуж». И то, что Долорес «родила ребенка без мужа». И то, что Жан и Клотильда живут вместе, хоть и не поженились. Что клошары, слоняющиеся по нашему кварталу, вечно пьяны и спят на скамейках на площади Фюрстенберг. Что Сара, наша приятельница, к вечеру частенько становится «странноватой». Что Мишель за пять лет приходил к нам с тремя разными женщинами. И что у многих из их сверстников менялись отцы, и даже по нескольку раз. Мне скажут: «Ничего себе среда!» Что ж мне теперь — в пансион их отдавать, что ли? Жак — художник и общается с художниками. Как я могу заткнуть им рот? А даже если бы и могла, какая польза в том, что люди будут чувствовать себя скованно, детей это смутит гораздо больше, чем любой откровенный разговор. В каждой среде свои проблемы. Взять хотя бы Ло. По крайней мере она добра и абсолютно честна. Кати почти не сквернословила и была такой прелестной со своей флейтой! И моя ли вина, что один наш знакомый влюбился в Луизетту, вскружил ей голову, и они теперь где-то в X округе крутят роман, обходясь «без мэра, свадьбы и подружек», как поет Аристид Брюан? И так ли уж это важно? Важно другое: объяснить им, что христианские идеалы все же нечто иное, научить их стремиться к ним, а не превращаться в пленников общественной морали. И не попадаться в плен дешевой оригинальности, в которой много притягательного. Ло, терзающая наши уши ритмами фламенко, сорока-воровка Кончита, так и высматривающая, где что плохо лежит, Анита с ее любовными похождениями, Николя с его наивными провокациями, мадам Жозетт, затворившаяся в своей башне, сионизм Люка, жилеты Жана, саксофон Даниэля, ругающаяся Полина, наш дом, где все вверх дном, наша собака — все это весьма оригинально. Бумажный домик похож на Ноев ковчег с его симпатичными и малосимпатичными пассажирами. Единственная наша заслуга, возможно, в том, что мы всех принимаем на борт. Ну а Хуанито, Маноло, Сара и Ло, когда она ранним утром, закурив окурок, вздыхает о том, что «целый день впереди»; и тетушка, умирающая в своей комнате, которую она ни за что не хотела покинуть; ее тело, где просто живого места не осталось, скрюченные, точно корни, пальцы ног (ног, превратившихся в предметы), ее кровать, усеянная старыми письмами (1914 год вперемешку с 1960-м), корками хлеба, крошками печенья, апельсиновой кожурой («Нет, нет, ничего не трогайте, я запрещаю, я у себя дома!»), и в ответ на ее стоны: — Что за мука вот так бессмысленно ждать смерти! — надо сказать ей, что в страдании есть смысл, и сказать Ло, что есть смысл в жизни, и верить, что Хуанито, Маноло, Сара в их четыре, три, полгода страдают не напрасно — во всем этом уже нет ничего оригинального. Да и возможно ли вообще принять это? Пытаться найти для Николя работу и раз, и другой, и десятый и знать при этом, что мы не в состоянии не только по-настоящему ему помочь — наши мечты не заходят так далеко, — но хотя бы чуточку смягчить его озлобленность, его горечь; и убеждать себя, что неважно, если даже все твои усилия пропали впустую. И когда столько человеческих жизней раздавлено, столько людей попадают в безвыходное, непоправимо безвыходное положение — как это принять, не в отношении себя, это еще возможно, а в отношении другого? — вот она, чудовищная проблема, невыносимая тяжесть, которую налагает на тебя вера, вот что ежедневно, ежечасно хлещет меня по лицу, и не всегда я готова подставить другую щеку. На детские «почему» не ответишь обличением дешевой оригинальности. Надо идти дальше, а чтобы это сделать, нужно мужество, которого мне не всегда хватает. |