Книга Орфики, страница 25 – Александр Иличевский

Через две недели я пришел к Роману Николаевичу, сдал стопку накладных и сказал, что усилия наши напрасны, потому что книжная гора в ангаре даже не уменьшилась.

– А, мой хороший, так ты всё возишься с этим… – Роман Николаевич, казалось, был удивлен мне, тому, что я всё еще даю о себе знать; а я вдруг осознал, что мне приятно то, что он вдруг стал ко мне на «ты». – Послушай, милый, это ничего, ничего, есть у меня к тебе дело поважней, – вдруг оживился Барин и, взяв мою руку в свою, стал ее поглаживать, что-то обдумывая…

В течение следующей недели я четырежды оказывался в постели Романа Николаевича, но так и не изобрел, как извлечь из него деньги. Не слишком сильная увлеченность с его стороны не позволяла мне эффективно капризничать, а искусство манипуляции мне было неизвестно. Мы ходили с Романом Николаевичем по ресторанам, были в опере и драмтеатре, но особенного блеска в его глазах я не замечал. Водил он меня с собой и по гостям. Однажды привел к старому своему знакомому, коллекционеру, божьему одуванчику с неожиданной наколкой на запястье в виде кошачьей лапки. Старичок называл Барина Ромашей, а меня дусей, подливал нам чай и обоих поглаживал по коленкам. Меня подташнивало, но мысль о наживе парализовала душу. Я холодно соображал, как втираюсь в доверие к этому старичку, как прихожу к нему в гости, и он, увлеченный мною, теряет бдительность. И тут я уличаю момент, душу его слегка, связываю по рукам и ногам и уношу с собой неведомые сокровища.

– А что у вас тут особенно ценное? – спросил я старичка-коллекционера, оглядывая его хоромы, заставленные краснодеревными комодами, буфетами, секретерами; стены, замощенные стык в стык картинами, среди которых узнавались и малые голландцы, и приторные маньеристские французы.

– Ценность какая? – переспрашивает старичок. – Ну, дуся моя, никак ты меня обчистить собрался?

– Брось, Матвей Михалыч, мой Петька мухи не обидит, – возразил Барин. – Он у меня работящий, послушный, не то что Ибица…

В тот день я как раз столкнулся утром с любовником Барина. Выходил от него и встретился у лифта. Я не успел отстраниться, как тот ударил меня носком ботинка по коленной чашечке и, пока я корчился, поперхнувшись болью, нагнулся ко мне, шепча:

– Прошмандовка стоеросовая, тварь подколодная, давалка грязная, еще раз тебя около увижу – распишу от уха до уха, поняла? Тоже мне, Серая Шейка нашлась…

Я стонал, не в силах двинуться с места. Тогда он треснул меня ребром ладони по шее и открыл дверь своим ключом.

Час назад я находился за той дверью и после ванной лежал завернутый в простыню, представляя, как бы я выглядел в саване. Я ощущал больную свою душу и смотрел, как, не глядя на меня, медленно одевается Роман Николаевич, как он росло поворачивается покатой своей спиной, неестественно белой, в родинках и омерзительно дрябло-гладкой, с холеными, с желтоватыми валиками на боках, перехваченных резинкой кальсон с надписью Calvin Klein. Роман Николаевич пользовался розовым маслом и обильно поливал им меня. Задыхаясь сейчас этим душным сытным запахом и вместе со вздохом выпуская в потолок струйку табачного дыма, я думал о том, как бы извлечь из старика денег. Мне так и не удалось добиться какого-то безрассудства с его стороны. Чувство напрасной жертвы приводило меня в отчаяние.

– Роман Николаевич, – сказал я отстраненно, – у меня большие проблемы в жизни… Не могли бы вы одолжить мне денег?

Барин замер, чуть скосив в мою сторону глаза.

– Сколько? – тихо спросил он.

– Вопрос жизни и смерти. Нужно тридцать тысяч. Долларов…

Роман Николаевич молчал. Он взял со столика пилочку для ногтей.

– У моей знакомой отца в тюрьму хотят посадить, адвокат говорит, что можно откупиться.

– А, понимаю, – пробормотал Роман Николаевич, – понимаю. – Он ненадолго вышел из комнаты.

Вернулся и двумя пальцами положил мне на грудь стертую стодолларовую купюру.

Я почувствовал, как слезный комок подкатывает к горлу. Я рванул с себя простыню и сел, уронив лицо в ладони…

– Я… я… прошу вас поверить мне… – сказал я сквозь слезы. – Я отработаю, верну до копейки.

Давно мне так не было жалко себя.

Роман Николаевич откашлялся и подобрал с пола порхнувшую через комнату купюру.

– Что это ты, душа моя, деньгами разбрасываешься. Если бы тебе в самом деле нужна была денежка, ты бы и от копеечки не отказался. Эх, молодежь… не знаете вы деньгам истинную цену.

– Я знаю, – горячо сказал я.

– А коли знаешь, то должен не взаймы просить, а работу.

– Так я же работаю, честно работаю…

– Милый мой, это не та работа, с не той зарплатой. Однако я могу предложить тебе кое-что стоящее.

– Я готов на всё, – сказал я, вытирая обидные слезы.

– Что ж, слушай внимательно, – присел на край кровати Роман Николаевич и положил мне руку на бедро. – Скажу сразу, работа не из приятных. Но за приятную работу деньги не платят… Согласен с этим, любезный?

Я кивнул, шмыгнул носом и закурил, глядя, как зажженная мною спичка догорает в массивной пепельнице, вырезанной в огромном китовом позвонке.

– Есть у меня знакомый, – продолжал Барин, поглаживая меня по спине, – он художник, скульптор. Вот только материал, из которого он творит свои произведения, необычный. Человеческое тело. Понимаешь?

– Как это?

– Зовут его Гансом, фамилия Клейнцалер. Он придумал брать труп, препарировать его искусным образом и под давлением пропитывать пластификатором на основе парафина. Так что в конце концов получается как бы восковая статуя особенного устройства.

– А, знаю, знаю, мне про него ребята знакомые рассказывали, – оживился я.

– Да, Ганс знаменит уже порядком, – с удовлетворением согласился Роман Николаевич.

– А что мне надо делать? Помогать ему?

– Он нуждается в материале. Нужно поездить по периферии, по моргам, собрать бесхозных жмуриков, прости Господи.

– А это законно?

– Милый мой, кто ж за законное денежки платить будет? Работа в том и состоит: устроить так, чтобы претензий не было.

– Но как-то это с человеческой точки зрения несправедливо…

– Что именно? Что человек сам себе становится памятником, произведением искусства? Вместо того чтобы лежать в безымянной могилке без креста. Не смеши меня, душа моя. Ганс благодетель для этих несчастных. Или ты мертвецов боишься?

– Ничего я не боюсь, – буркнул я, вдруг осознав, что испытываю неодолимое желание схватить за дужку китовый позвонок и наотмашь треснуть Барина по темени.

Едва сдержавшись, я стал одеваться.

Трех дней нам с Пашкой хватило, чтобы из салона «рафика» сделать термос. Мы соорудили из фанеры перегородку и обклеили кузов изнутри стекловатой, пенопластом и фольгой и на Филевском холодильном комбинате закупили сухого льда, а на продуктовой толкучке в Сокольниках – центнер мороженых кальмаров в брикетах, обнаружив, что простого льда не добыть, ибо в стране, не знающей искусства коктейлей, лед есть продукт буржуазный. Закончив переоборудование, мы отправились по провинциальным городишкам за жмуриками. В среднем мы платили в морге за одно мертвое тело, снабженное справкой о смерти и накладной, в которой стояла формулировка: «для нужд анатомического театра», по сто двадцать долларов; и по десять за погрузку.