Книга Кораблекрушение у острова Надежды, страница 96 – Константин Бадигин

— А ежели не станет Дмитрия?

— Неужто ты хочешь сгубить младенца?

— Зачем? Царевич болен падучей хворью.

— Гадать не стану. Однако, ежели царевич умрет, настанет тяжкое время. Ох, страшно!..

— Но ежели так будет, поможешь мне?

— Не буду помогать. Что ты задумал?

— Скажи открыто, Андрей Яковлевич, ты друг мне по-прежнему?

— Скажу. Решил я в скором времени принять постриг. Друг я тебе по-прежнему, но помогать согласен только в том, что угодно богу. В остальном я тебе не помощник… Не любо мне, Борис Федорович, твое величание. При тебе либо молчать надобно, либо славословить твои великие добродетели. Ты приказываешь говорить своим послам в иноземных странах: «Борис Федорович Годунов есть начальник земли, она вся ему приказана от царских рук и так ныне устроена, что люди дивятся и радуются. Цветет и воинство, и купечество, и народ. Земледельцы живут во льготе, не зная даней. Везде правосудие свято — сильный не обидит слабого». Так ли это, Борис Федорович, на самом-то деле? Не любо мне, что ты людей заставляешь себя хвалить. У сего начала растет зол конец. Обман — все обман. Забыл ты свои клятвы. Обещал не проливать крови человеческой, не нарушать заповеди божьей. А сколь ее пролито ради твоего величания! Забыл, что в Евангелии написано: «Любите бога и будьте всегда с богом и в боге».

Борис Годунов улыбнулся. Он умел улыбаться, когда ему этого вовсе не хотелось.

— А скажи, не ты ли, богомудрый, мне давал читать книгу римлянина Макиавелли, а тамо написано: «Како государь должен исполнять свое слово».

Дьяк Щелкалов, нахмурив брови, промолчал.

— «Существует два способа действия для достижения цели: путь закона и путь насилия, — продолжал Годунов, посматривая на дьяка, — первый способ человеческий, второй — диких животных. Но так как первый способ не всегда удается, то люди прибегают и ко второму…»

— Ишь ведь, слово в слово запомнил! — сказал Щелкалов, и в голосе его послышалось одобрение.

— «Государи должны уметь пользоваться обоими способами, — повысил голос правитель. — Действуя грубой силой, подобно животным, государь должен соединить в себе качества льва и лисицы. Обладая качествами только льва, он не сумеет остерегаться и избегать западни, которую будут ему ставить. Будучи только лисицею, он не сможет защищаться против врагов».

— Так, так, — прошептал Андрей Яковлевич. — Лисица и лев… Однако слова сии против божественного учения.

— «Предусмотрительный государь не должен, следовательно, исполнять своих обещаний и обязательств, если что будет для него вредно и все причины, вынуждавшие его обещать, устранены». Ну, теперь что скажешь, богомол?

— Да поможет тебе всемогущий бог.

— Учил ты меня сей премудрости. Для чего учил?

Дьяк Щелкалов долго молчал, прикрыв лицо рукой.

— Не можно без греха, без зла большим государством править. Потому и книгу тебе дал. Боялся, сомнут тебя знатные… Сильных людей вокруг тебя не густо было: Никита Романович Юрьев, князь Глинский, родичи твои Годуновы да мы, Щелкаловы. — Дьяк правой рукой загибал пальцы на левой. — Я во всем помогал, стрельцов к тебе переманил; думал, ты вместе с нами в совете будешь. А ты вон что надумал: от царского имени самолично государством править. Надо о боге думать. Да веришь ли ты богу, Борис Федорович? Знаю, знаю, — поднял руку дьяк, увидев, что правитель хочет что-то сказать. — Ты сына своего, младенца Василия, в церковь Покрова зимой голенького носил, на бога уповал, думал, вылечит он его. Однако помер сын. Потому помер, что не для бога старался, а для себя, хотел себя христианином добрым прославить…

— Неправда, не думал я о себе! — не выдержал правитель. — Другое скажи: ежели я своего сына не пожалел, то чужих-то сыновей чего мне жалеть… Когда они помазаннику божьему, нашему царю и государю, худое творят. Так я говорю? Ежели б я о боге не думал, и патриарха московского и всея Руси не было бы. Великое дело для царства сделано. Я уговорил царя Федора просить патриарха Иоакима, а потом и константинопольского Иеремию учредить патриархию на Руси. И давно пора: Константинополь в руках неверных, и патриарх тамошний от милости султанской зависит. Царь Федор, вдохновленный богом, возвысил смиренного Иова.

— Ты не токмо для бога старался, Борис Федорович, а более для себя. Свергнув митрополита Дионисия и поставив Иова, ты хотел от него поддержки. Ты польстил самолюбию Иова высоким титулом, чтобы иметь в нем пособника. Иов преданный тебе человек. Я понял твои мысли сразу и помогал тебе. Ты искал опору, ибо предвидел время, когда и сестра-царица не поможет тебе.

— Разве московская патриархия полезна только мне?

— Нет, почему… пока вреда не вижу и государству.

— Ну вот, давно бы так.

— Борис Федорович, считаешь ли ты меня умным человеком?

— Не знаю умнее тебя во всем свете.

— Так вот послушай. Каждый твой шаг мне понятен. Ведомы мне все твои мысли. Я знаю, что ты сделаешь завтра, послезавтра и через год. Ум твой большой, государский, это правда. Но если ты задумаешь завладеть престолом московским… может быть, ты и завладеешь им, однако долго на нем не удержишься, а голову потеряешь.

— Но почему? Ты говоришь, что я умен.

— Умен, но кровь твоя слаба, малознатен твой род. Ответь мне, почему князь Федор Мстиславский начальствует в большом полку, хотя в боях не искушен, а Дмитрий Хворостинин, славнейший воевода, только в передовом? Ты сам указ готовил.

— Мстиславский по отцу и предкам стоит на первом месте. Да сам ты знаешь.

— А что бы получилось, когда б царь назначил Хворостинина в большой полк?

— Мстиславский ударил бы челом на Хворостинина. И многие выступили бы за Мстиславского.

— Так, правда. А ежели ты взойдешь на престол московский, то сколько благородных, древнейших и знатнейших князей и московских бояр скажут тебе «нет»? Ну год, ну два, ну пять годов ты просидишь, стрельцы тебе помогут. Прольется много крови, и все напрасно, московского престола тебе не удержать. Погибнешь, и наступит злое время… Вот почему я не помощник тебе.

— Но если Федор отойдет в иной мир по слабому здоровью, а Дмитрий умрет от черной хвори, тогда кто должен быть царем московским?

Борис Годунов перестал поглаживать лоснящуюся бороду и не спускал глаз с дьяка.

— Австрийский эрцгерцог Максимилиан, брат императора, — сказал дьяк после долгого раздумья.

— Как, католик? Твой ум, наверно, помутился, дьяк!

— Сделать его православным.

— Нет, не будет того.

— Тогда беда. Не вижу я в Москве людей, пригодных быть царем. Чтобы знатности довольно было и умом бог не обидел.