Онлайн книга «Навеки - девятнадцатилетние»
|
И тут увидала руку его в рукаве: — Ты чо? Не на войну ли собрался? — Тихо, Фая, враг подслушивает! Она и правда оглянулась, прежде чем поняла. Закачала головой: — Вот Сашу обрадуешь… 0-ей, о-ей… С тем ушла к себе, а он сидел в коридоре на корточках, курил в холодную топку, ждал. Стукнула входная дверь, тяжёлое что-то грохнуло на кухне. Саша, вся замотанная платком, обындевелая, перетаскивала от порога ведро с углём, улыбнулась ему: — А я знала, что ты придёшь. Иду и думаю; наверно, ждёт уже. И смотрела на него радостно. Он подхватил ведро у неё из рук. — Как ты его несла, такое тяжёлое? — Бегом! Пока не отобрали. — Опять под вагонами лазала? — Под вагонами и собирала. И оба рассмеялись, так ясно прозвучал у неё Фаин выговор. — Говори, что с ним делать? — Поставь. Я сейчас из ковшика оболью… — А вот мы его под кран! Он встряхнул ведро на весу, не стукнув, поставил в раковину, открыл кран. Зашипело, белый пар комом отлетел к потолку, запахло паровозом. Радостная сила распирала его. Отнеся ведро к топке, огляделся. — Так! Сейчас мы щепок наколем… — У нас нечем колоть, — из комнаты сказала Саша. — Я ножом нащеплю. — Найдём. Он отыскал на кухне под столом у Пястоловых ржавый косарь: без шапки, с поленом и косарём в руке выскочил на улицу. Смёрзшийся снег у крыльца был звонок, полено далеко отскакивало, как по льду. Он гнался за ним, когда прошли в ногу братья Пястоловы. Старший был пониже ростом, коренаст и нёс себя с большим достоинством. Он что-то спросил у брата и рукою в перчатке поощрительно потряс над шапкой у себя: — Р-работникам! Это и был военком, Третьяков разглядел у него на погонах по одной большой звезде. И, помня, что в тылу младшего по званию украшает скромность, приветствовал его, как положено: — Здравия желаю, товарищ майор. Василий Данилович так и засветился гордостью за брата, приотстал, всего его открывая обозрению. А тот с высоты крыльца бросил поощрительно: — Уши отморозишь! — Ха-ха-ха! — смехом подхватил шутку младший брат. Пока наколол, собрал — озяб. В кухню вскочил — ни ушей, ни пальцев рук не чувствует. На примёрзшем к подошвам снегу поскользнулся у порога в тепле, чуть не рассыпал все. — Как от тебя морозом пахнет! — сказала Саша и вдруг увидела его руку — Тебя выписывают? Ты уже здоров? — Да нет, нет ещё! И честно сознался: — Это я просто хотел показаться тебе. Но ещё не раз в этот вечер ловил он на себе её взгляд, совсем не такой, как прежде. А когда растопили печь и сидели рядом, Саша спросила: — Ты на кого похож, на отца или на маму? — Я? Я — на отца. У нас Лялька — одно лицо с матерью. Вот жаль, фотографии в полевой сумке остались, я бы показал тебе. — Она младше тебя? — Она малышка. На четыре года младше. И Саша увидала, каким добрым стало у него лицо, когда заговорил о сестрёнке, какая хорошая у него улыбка. Опять огонь плясал на их лицах и пахло из печи берёзовым дымком. У Пястоловых все громче слышались голоса за дверью. — Мне почему-то все время так спокойно было за тебя, — сказала Саша. — Конечно, все эти приметы — глупость. Но когда от тебя ничего не зависит, начинаешь верить. Считается, если сын похож на мать, будет счастливым. Володя Худяков одно лицо был с матерью… Может, потому и было спокойно за тебя, что впереди столько времени! А сейчас увидала твою руку… — Вот знай, Саша, — сказал он, — со мной ничего не случится. — Не говори так! — Я тебе обещаю. А ты мне верь. Я если что-нибудь пообещаю… Тут Фая появилась в коридоре, поманила Сашу в кухню. Он сидел у печи, смотрел в огонь, пошевеливал прогоравшие поленья, взяв совок, засыпал на них уголь. Затрещало, запахло паровозом, чёрный спекавшийся пласт задушил огонь. Постепенно из него начали пробиваться синие угарные язычки. Саша вернулась чем-то обрадованная и смущённая. — Пойдём к ним. — Чего мы там не видели, Саша? — Неудобно, зовут все-таки. — Послушать, как товарищ майор шутят? Я чего-то не соскучился. — Мы ненадолго. Пойдём, а то обидятся. Он видел, она почему-то хочет пойти, что-то недоговаривает. Встал, заправил гимнастёрку. — Загонит меня майор на гауптвахту, передачи будешь носить? — Буду! — Помни, сама отвела. У Фаи, как всегда, жарко натоплено. Пахло кислой капустой, она стояла в миске на столе. Последний раз он ел кислую капусту дома, до войны. И ещё пахло жареным свиным салом. Но им только пахло. Фая захлопотала, усаживая их за стол: — Чайку попьёте! Братья сидели, оба красные, подбородки масленые. — Вот она, эта рука его, погляди, — говорила Фая и брала Третьякова за скрюченные пальцы левой руки, показывала Ивану Даниловичу. Тот глянул снисходительно круглыми, будто усмехающимися глазами. — Левая? И тут только заметил Третьяков, что правая рука военкома, лежавшая на столе, — в чёрной кожаной перчатке и рукав на ней, как на палке, обвис. — Вместе-то вам как раз двумя руками управляться, — захохотал Василий Данилович. — Твоя лева, его — права, во как ладно! — Точно! — сказал военком. — Он, как знал, с детства левша. Бывало, отец ложку выдернет: «Правой люди едят, правой!» И в школе ему за неё доставалось. А как на финской праву руку оторвало, вот она, лева-то, не зря и пригодилась. И опять военком сказал: — Точно! Круглые его глаза сонно усмехались. По выговору был он, наверное, из-под Куйбышева откуда-нибудь; в училище у них старшина, родом из города Чапаевска, вот так же выговаривал: «Точшно». — Да он в одной левой побольше удерживает, чем другой в двух руках! — похвалялся братом Василий Данилович, а тот молча позволял. — Надо тебе сотню врачей — на другой день сто и выставит. По скольку их каждого готовят в институтах? Лет по пять? По шесть? А он даст двадцать четыре часа на всю подготовку — и вот они готовые стоят. Надо двести инженеров, двести и выстроит перед тобой! Иван Данилович слушал, посапывая, дышал носом, сонно усмехался. Качнул головой: |