Онлайн книга «Трон из костей дракона»
Когда он снова выбрался наружу, глаза у него слезились. У подножия горы развели огонь. Дерево с окрашенной закатом и отблесками пламени вершиной, казалось подожженным с двух концов факелом. Непреодолимо притянутый дразнящим запахом пищи, Саймон шаг за шагом придвигался к старикам и кумушкам, расстилавшим скатерть у каменной стены за маленькой церквушкой. Он был удивлен и разочарован, когда увидел, как скудны припасы, жалкое угощение для праздничного дня — что за проклятое невезение! — еще более жалкий шанс стащить что-нибудь и скрыться незамеченным. Мужчины и женщины помоложе принялись плясать вокруг Майского дерева, пытаясь образовать правильный круг. Кольца из-за пьяных кувырков с холма и других помех так и не могли соединиться. Танцоры тщетно искали руку, чтобы схватиться за нее, и уже не держались на подкашивающихся ногах под пьяное гиканье толпы. Один за другим весельчаки отделялись от общей группы, скатывались по пологому склону холма и оставались лежать, уже не в силах подняться, беспомощно хохоча. Саймону до боли хотелось быть с ними и принимать участие в общем веселье. Вскоре все уже расселись по траве вдоль стены. Последний луч солнца украсил Майское дерево рубиновым наконечником. Один из мужчин, сидевших у подножия холма, достал флейту, выточенную из берцовой кости, и начал играть. Постепенно наступившую тишину нарушали только перешептывания да всплески случайного смеха. Вскоре полная звуками синяя тишина окутала все. Заунывный голос флейты стремился к небу, как дух печальной птицы. Девушка с тонким лицом встала, опираясь на плечо своего кавалера и начала петь. Она слегка раскачивалась, как стройная березка под легким ветерком. Саймон почувствовал, что сердце его раскрывается навстречу песне, навстречу вечеру, навстречу спокойному терпкому запаху травы и леса. — Ах, липа, нежные цветы, Я выросла в твоей тени, Где тот, о ком мои мечты, Скажи, не обмани! Он локон нежный целовал И о любви меня молил, Но видно лгал и не любил. Куда мой друг пропал? Но я люблю его сильней! О липа, в чьих объятьях он Седьмой досматривает сон? Верни его ко мне! — Не спрашивай, мое дитя, Уж лучше липе промолчать, Я не смогу тебе солгать, Твою любовь щадя. — Ах, липа-цвет, не откажи, Кто нынче делит с ним постель? Мои проклятья будут с ней, Но кто она, скажи? — Ах, дитятко, как зла судьба! Нельзя по берегу ходить, Был камень на его пути, И в омут он упал! Русалка делит с ним постель, В подводном замке он живет, Но скоро, скоро Дева Вод Пошлет его к тебе. Он будет вновь красив и бел, Он будет холоден, как лед. Таким навеки Дева Вод Пошлет его к тебе… Когда черноволосая девушка снова села, огонь трещал и плевался, как бы издеваясь над такой мокрой и нежной песней. Саймон поспешил прочь от огня, в глазах его стояли слезы. Нежный женский голос пробудил в нем отчаянную тоску по дому: по шутливым голосам на кухне, по бесцеремонной доброте горничных, по мягкой постели, рву, по залитым солнцем комнатам Моргенса и даже — с досадой подумал он, — по суровому присутствию Рейчел Дракона. Приглушенные голоса и смех наполнили густую весеннюю темноту за его спиной, как шелест мягких крыльев. Перед старой церковью было теперь около двух десятков людей. Большинство собиралось группами по три-четыре человека и отправлялись, похоже, к «Рыбаку и дракону». Над дверями трактира горел фонарь, расчерчивая бездельников на крыльце желтыми полосками. Когда Саймон, все еще вытирая глаза, подошел поближе, соблазнительные запахи жареного мяса и коричневого эля захлестнули его океанскими волнами. Он шел медленно в нескольких шагах от последней труппки и размышлял, стоит ли ему сразу попросить работы, или подождать в дружелюбном тепле, пока у трактирщика найдется время выслушать его и убедиться, что он парень, со всех точек зрения достойный доверия. Его пугала сама мысль, что можно попросить незнакомца о приюте, но что же делать? Ночевать в лесу, как дикому зверю? Протискиваясь между пьяными фермерами, обсуждавшими достоинства поздней стрижки овец, он чуть не споткнулся о темную фигуру, прислонившуюся к стене под раскачивающейся вывеской. Человек поднял круглое розовое лицо с маленькими темными глазами, чтобы посмотреть на него. Саймон пробормотал извинения и уже собирался идти дальше, но тут вспомнил. — Я знаю вас! — сказал он; темные глаза его собеседника расширились, словно в тревоге. — Вы монах, которого я встретил на Центральном ряду! Брат… брат Кадрах? Кадрах, у которого только что был такой вид, словно он хочет быстро уползти в траву, притом на четвереньках, сузил глаза, чтобы, в свою очередь рассмотреть Саймона. — Разве вы не помните меня? — спросил Саймон возбужденно. Вид знакомого лица кружил голову как вино. — Меня зовут Саймон. — Несколько фермеров обернулись, чтобы взглянуть затуманенными глазами без всякого интереса, и Саймон почувствовал мгновенный укол страха, вспомнив, что он беглец. — Меня зовут Саймон, — повторил он гораздо тише. Узнавание и еще какое-то чувство скользнуло по лицу Кадраха. — Саймон! А, конечно, мальчик! Что привело тебя из великого Эрчестера в унылый маленький Флетт? — Кадрах поднялся на ноги, опираясь на длинную палку, стоявшую подле него. — Ну? Саймон был в замешательстве. Да, что ты тут делаешь, ты, идиот, что тебе надо было затевать бессмысленные беседы с почти незнакомым человеком. Думай, дурак. Моргенс пытался вдолбить тебе, что это не игрушки! — Я был с поручением… для одного человека, в замке… — И ты решил взять немного оставшихся у тебя денег и остановиться в известном «Драконе и рыбаке», — монах сделал кислое лицо, — и закусить здесь слегка, — продолжал он. Прежде чем Саймон успел поправить его или решить, хочет ли он этого, монах сказал: — Что ты должен сделать, так это поужинать со мной и позволить мне оплатить твой счет — нет, нет, парень, я настаиваю. Это только справедливо. Ты ведь так помог мне! — Саймон не успел произнести ни звука, а брат Кадрах уже схватил его за руки и втащил в трактир. Несколько голов повернулись, когда они вошли, но ничьи глаза не задержались на тощем рыжем юнце. По обеим сторонам длинной комнаты с низким потолком стояли столы и скамьи, такие изрезанные и залитые вином, что, казалось, они не разваливались только благодаря салу и подливке, которыми они тоже были щедро вымазаны. В широком каменном очаге у двери гудело пламя. Закопченный, взмокший крестьянский парень поворачивал на вертеле кусок говядины и морщился, когда пламя шипело от капающего сала. Все это внезапно показалось Саймону раем — по виду и по запаху. |