Онлайн книга «Господин Великий Новгород»
|
* * * Певец, одетый просто, в серой посконной рубахе, был еще молод, сухощав и черноволос. Небольшая бородка опушала лицо с глубоко посаженными глазами. Нос, в одну линию со лбом, как бы надавливал на узкий, подергивавшийся рот. Настраивая гусли, он шевелил краями губ, взглядывал то вниз, то вверх – на мощные воронцы, поддерживавшие потолок гридни, избегая лиц братчинников, но, видно, не волновался совсем, просто уходил в себя, собирался для дела. Наконец поглядел с чуть заметной смешинкой в глубоких, тускло замерцавших глазах на гостей, складно проиграл наигрыш вступление к старине стародавней, прислушался, повторил, чуть приглушил струны, весь подался вперед – и запел. В гридне становилось тихо. Голос певца не дрожал, не пресекался, ровным и сильным потоком текли звуки из его словно кованой медной груди, заполняя всю гридню до самых потолочин. Звон оружия и ржание коней, колокольный голос беды, созывающий храбрых на рать, реяли над гостями. И шумели пиры Владимировы в золотом далеком Киеве, матери городов русских, ныне разбитом и разграбленном татарами, а над кровлями узорчатых теремов киевских пролетал Змей Горыныч, раскинув свои крылья бумажные, и храбр киевский, Добрыня, скакал к неведомой Пучай-реке выручать полон русский и красу ненаглядную, Забаву Путятичну… Примолкли гости, слушая знакомые с отроческих лет любимые складные слова. Переговаривались шепотом, если надо сказать что. Фома Захарьич взглядом нашел Олексу, приподнял чашу, голову склонил слегка: поблагодарил за певца. Потупил глаза Олекса, польщенный: «Что я! Спросил только… Тут мир решал!» Упившийся не в меру Жировит на дальнем конце стола вдруг хватил по столу кулаком: – Так его, Добрыня, так его! Пролил чашу пива пенного… Только кинул глазом певец – бывает и не такое на пирах: и брань и котора, – продолжал петь. Кончил певец, шумно благодарили гости певца, улыбался рассеянно, отдыхал. Небрежно принял чашу, опорожнил в один дух, обтер усы, глазом не моргнул – умел и петь и пить. Вспоминали Киев братчинники, кто видел, кто бывал. Заспорили о змее. Онанья упирал на то, что погубила змеев вера христианская. Вспомнили чудо Егория о змее. Кум Яков разгорячился: – В житии Федора Тирона… – Что далеко ходить, а и не в житии совсем! Батя мой видел змея сам! – подал голос Олекса. – Огненный змей над Новым Городом пролетал, и многие видели! Кум Яков, ты скажи! И Яков подтвердил, кивая: – Во владычном летописании сказано: «В лето шесть тысящ семьсот двунадесятое, февраря месяца в первый день, в неделю сыропустную, гром бысть, его же все слышаша, и тогда же змей видеша летящь». – Летящь! – снова выкрикнул Жировит с конца стола. – И то к добру было, не к худу. Мстислав-князь побил чудь того же лета, в том же дне. – Вот как! – То не такой змей! Тот змей от бога послан! – Змей от бога? Перекрестись, Онанья, да дома перед Спасом на коленях постой! Такое и сказать-то грех! Певца просили спеть еще. – Про Василья Буслаевича не надо ле? – спросил глухо певец. Говорил негромко, а пел – что труба ерихонская. Это было что-то новое, многие и не слыхали еще. Перебрал струны певец, дождался, когда стихли, начал: Жил Буслай девяносто лет, Девяносто лет, да и зуба в роти нет. С Новым Городом Буслай не споривал, С мужиками новгородскими совет держал… Замерли гости, кто и переглянулся удивленно. Знающие таили улыбки в бородах. Неспешно разворачивался сказ. Тут все было свое, новгородское. И учился Васька, как все мальчишки, пяти-шести лет грамоте и церковному пению, и так же играл на улице, и дирался со сверстниками, колотил детей соседских – буен рос Васька у государыни матери… Слушали гости, как набирал Васька дружину вольную. – Хватало добра! – Сам боярин, поди! – Отец-то, вишь, с Новым Городом не споривал. – Не в отца, да… Будил певец память о ссорах и спорах на вече и на пирах братчинных, боях на мосту волховском. Великом. И не понять было, над кем смеется певец. То ли над купеческим братством вощинным – кто так и понял, – то ли над ними, купцами заморскими? Дошло до боя на мосту волховском. Оживились гости. – Ай, нипочем не передолить всего Господина Нова-города! – Старчище каков! «Стоим, не хвастаем», – бает! – Уж не владыка ли сам? – Батюшки, отца крестного! – Во задор вошел, вишь! – Откупились мужики… – Так-то вот друг друга и лупим и еще любуемся тем! – Силен! Хоробр! Качали головами, хмурились и смеялись. И снова слушали, нехотя любовались удальцом. – Наш, новгородский, никому не уступит! – И дружину себе набрал под стать: Потаню да Костю Новоторженина. – А Заолешана-то! Тех, вишь, сам спугалси! Попадались имена знакомые – ставших уже легендою новгородских удальцов. – Любо ли, гости честные? Петь ли еще? – Пой до конца! Разноголосый шум оживившихся гостей уже не стихал. Спорили, и обижались, и опять слушали. В дальнем конце было задрались, раззадорившегося вконец Жировита выводили из-за стола. Хорошо, князь в братчинной сваре не имеет части, а то бы и гривны продажи ему не миновать. – Смотри, Олекса, – окликал через стол хмельной Жидислав, – Васька-то татю и не платил даже! Не то что ты! Шуткую, пей, чего пригорюнилси? Смеялись купцы, когда Васька надумал голым телом купаться в Ердань-реке. Опять свое, новгородское! Отрочество, удалые проказы с девками на Волхово… Волен Васька и разгулен без удержу! И вот гибнет Васька, сломил наконец голову, прыгая через долгий камень. – Против бога пошел! Тут уж ему конец… «А может, против мира!» – смутно подумал Олекса. Иные взгрустнули даже. Кончил певец, встал, поклонился в пояс: – Спасибо вам, что слушали, гости дорогие! – Спасибо тебе, Чупро! Вряд ли знал и он и собравшиеся братчинники, какая долгая жизнь суждена этой были, что будут передавать ее мужики один другому, отец сыну, дед – внуку, что через сотни лет доброй славой отзовется она по всей великой Руси… Только кум Яков невесть с чего обиделся Васькиной шалостью на Ердани. Стал вспоминать хождение Добрыни Ядрейковича в Иерусалим, перечислял святые места иерусалимские, силясь доказать что-то, но уже и его плохо слушали, и сам он, захмелев, путался и то и дело терял след своим мыслям. |