Онлайн книга «Господин Великий Новгород»
|
– Ну ницего, жонка молитце ему: «Маленько-то пониже спусти!» Он спустил, она и скочила, полезла туда, в траву ету. Нецистый ее имал, не мог поимать никак, портище все с ее сорвал только. Она и приползла к им туда ногушком. «Не пугайтесь, – говорит, – это я, Иван, твоя жона. Я, говорит, – нага, дайте мне оболоцитьсе». – «Ты мне не нать, – говорит, – у меня друга жонка есть!» – Вота какой! – «Ницего, – говорит, – я вас не розведу, в монастырь уйду». Так ей и принели. Жонка та, другая, со себя рубаху ей отдала. – И ушла в монастырь? – Ушла. Покрова Богородицы монастырь, на Зверинци. Тамо постриглась. – Бедна! – А уж побыла за нецистым, дак! – Никак едут! – вдруг молвила Ульяния, отрываясь от шитья. И побелела, откинулась в кресле: – Олекса! Чуяло мое сердце! Все побросали работу. Поднялся переполох. – Онфимка, Онфимка где? – звала Домаша, непослушными пальцами накидывая епанечку. Янька кинулась стремглав за Онфимом. – Ох, батюшки! – Сына, сына возьми! – подтолкнула Домашу опомнившаяся Ульяния. Сама, прикрикнув на заметавшуюся девку, истово перекрестилась на иконы, вздохнула, неспешно двинулась встречать. Олекса уже разворачивался во двор. Заскрипели, распахиваясь, створы ворот, метнулось радостно-испуганное лицо – сгоряча не узнал, кто такая, заторопился, забилось сердце, и, пока вылезал, увидел, понял – весь дом уже на ногах. Янька и Онфимка выскочили на крыльцо: – Батя, батя! Унеслись в дом. В сенях встретила прежде мать, ткнулась в грудь, всхлипнула. – Радость у нас, Олекса! Отступила, седая, сияющая, строгая, повела очами на невестку, скрещивая руки. Домаша стояла, вся трепетно подавшись вперед. Шагнул Олекса, бережно принял теплый живой сверток. Грудным, звенящим, срывающимся голосом подсказала: – Сын, Олекса! – и тоже заплакала. Олекса посмотрел на крохотное личико, большие бессмысленные глаза тенью прошло воспоминание о первенце, умершем до года, – бережно отдал. Мать приняла ребенка. Обнял жену, огладил по голове и плечам загрубевшей рукой. Теперь дети. Они уже прыгали от нетерпения, ждали очереди: восьмилетняя Янька и шестилетний Онфим. Тут так и повисли на руках. Подросли! – Ты, Янька, гляди невестой скоро будешь! – Онфима пора грамоте учить! – отозвалась мать. – С сенами управимсе, а там и за псалтырь, а? – А я уже буквы знаю, ты мне, тятя, буквицу купи, а то Янька не дает свою! – Все деретесь? Ужо куплю! Только четырехлетняя Малуша пряталась, забыла отца и теперь глядела боязливо. Подхватил и ее, поднял. Испугался вдруг: заплачет? Нет, нерешительно потрогала она курчавую бороду, улыбнулась, ручонками закрыла лицо. – Ишь скромница! Вступили в горницу. Уселись: сперва мать, потом Олекса, потом Домаша. Девка (отметил: новая, верно, для ребенка взяли) во все глаза – даже рот раскрыла, – заглядевшись на Олексу, приняла маленького, убежала в заднюю горницу. – Как окрестили? – Лукой, по деду. Тебя не дождались. – Ин добро. Девка чья? – Деревенская, Трофима, сапожника, сродственница. – Трофимки… косого? А, знаю! Как звать-то? – Ховрой. – Ну зови Станяту ко столу! А там и в баню! – Велеть? – привскочила Домаша. – Вели, – отозвалась мать, – девок пошли… Другое в это время на дворе. Любава, в кожаных выступках на босу ногу, помогает Станяте закатывать под навес сани, распрягать и заводить в конюшню лошадей, то и дело руками, будто нечаянно, натыкаясь на руки Станяты, бессовестно обжигая карими глазами. – Соскучила без тебя, сил нет! – Ну! – Станята хмурился и улыбался вместе. – Скажи, по Олексе разве! – Станя! Пятясь, потянула за рукав в конюшню, обвила руками за шею: – Глупый! То когда уже было, глупый… Купец мой! (Знала, чем задеть.) – Мне купечества видать, как свиньи неба. – Будешь! Тряхнула головой, так что звякнули серебряные кольца в волосах, притопнула твердыми выступками: – Увидишь, сделаю! Не удержался Станята, стиснул, так что кости затрещали. – Хмель ты, чистый хмель! Иди, коней надо поставить. Баню нам сготовь! – Сейчас! Расхохоталась, убежала. Маленькая девка просунула носик в конюшню. – Станята! Тебя хозяин ко столу кличет! – Иду! Закусили сижком, шаньгами, выпили по чаще домашнего меда. Похохатывая, перебивая друг друга, рассказывали, как свалили кабана. Жена, сияющая от каждого взгляда Олексы, стала прибирать со стола. О серьезных делах Олекса пока не говорил. Тяжело дался этот путь! Колыванцы стали до того несговорчивы, что не на шутку задумался он: как дальше? А князю и горя мало. А посадник что думает? Свой ведь, с нашей, торговой стороны, Михаил Федорович. И терем его недалеко стоит, со сеней маковка видна. Отпустив Станяту (Домаша, прибрав, тоже вышла), остался вдвоем с матерью за чашей с медом. Разом перестал хохотать, вдруг почувствовал, что устал с дороги, задумался. Исподволь, осторожно разглядывал мать: сдала, резче легли морщины у носа, запал рот, вся стала как словно суше… Никак и брови уже поседели? Вот уж у самого дети растут, а все не может представить Олекса, как будет жить без матери. Давно ли, кажется, уводила она его, обиженного, плачущего, за руку со двора, когда, бывало, в перекорах уличных стыдили соседи: «Чужим добром разжились! Лука-то ваш с Мирошкина разоренья только и поправился!» Причесывая разлохмаченного, в перемазанной рубашонке меньшого своего, Ульяния вытирала ему подолом мокрый нос и, строго сводя брови, приговаривала: – Собаки! Собаки и есть! Сами-то больно святы! Мирошкиничей разбивали, дак по три гривны на зуб всему Новугороду разделили, и их не обошли небось! А после тех одних и запомнили, кто Мирошкин двор громил! Дедушко-то наш еще обгорел на пожаре! И, прижав к себе маленького Олексу, успокаивая, рассказывала про деда: как в тот год, когда переехали в Новый Город, был конский мор, как бабка свое серебро: колты [10] , и монисто, и браслеты киевской работы сканного дела – продала, и на все то Лука снаряжал ладьи до Раковора; как сам, надсаживаясь, таскал бревна на терем; как по совету деда Луки Творимир начинал торговлю с Корелой, ту, что Олекса и сейчас ведет… |