Онлайн книга «Провинциальная муза»
|
Хотя союз стихов и прозы кажется противоестественным во французской литературе, все же из этого правила есть исключения. Наша повесть как раз будет примером подобного насилия над каноном рассказа, и такое насилие придется дважды совершить в этих очерках, ибо для того, чтобы дать понятие о сердечных страданиях Дины, — пусть не оправдывающих ее, но служащих ей извинением, — необходимо разобрать одну поэму, плод ее глубокого отчаяния. Когда с отъездом виконта де Шаржбефа пришел конец терпению и покорности Дины, она послушалась совета доброго аббата Дюре, который предложил ей перелагать ее горькие думы в стихи; быть может, с этого и начинают иные поэты. — Вам будет легче, как легче становится тем, кто складывает эпитафии и элегии в память умерших близких: боль утихнет в сердце, когда в голове закипят александрийские стихи. Эта странная поэма привела в волнение департаменты Алье, Ньевр и Шер, осчастливленные тем, что у них есть свой поэт, способный потягаться с парижскими знаменитостями. «Севильянка Пакита» Хуана Диаса была опубликована в «Морванском эхо», журнальчике, который полтора года боролся с провинциальным равнодушием. Кое-кто из умных людей в Невере высказал мысль, что Хуан Диас хотел высмеять новую школу, приверженцы которой писали тогда эксцентрические стихи, полные огня и образов, и достигали ярких эффектов, уродуя музу под предлогом подражания немецким, английским и романским фантазиям. Поэма начиналась следующей песнью: Кто был в Испании чудесной? Кто видел этот край прелестный, Где ночь в прохладе, день в огне, Где страсть в сердцах горит такая, Что детям северного края И не привидится во сне! Там все другое — люди, нравы, Иные радуют забавы, Иная веселит игра. Там легкий башмачок атласный Кружится в пляске сладострастной От полуночи до утра! И ты, любуясь этой пляской, Сам от стыда зальешься краской, Припомнив карнавальный гром, Когда по непролазным лужам Идет с подскоком неуклюжим Каблук, подкованный гвоздем! В притоне похоти, средь буйного позора, Пакита песенки поет, В Руане сумрачном, где иглами собора Истыкан серый небосвод, В том неприветливом, уродливом Руане. . . . . . . . . . . . . . В великолепном описании Руана, где Дина никогда не бывала, сделанном с той нарочитой грубостью, которая позднее продиктовала столько стихотворений в духе Ювенала, [18] жизнь промышленных городов противополагалась беспечной жизни Испании, небесная любовь и красота человека — культу машин, словом, поэзия — расчету. И Хуан Диас объяснял отвращение Пакиты к Нормандии в таких словах: Пакита родилась, нетрудно догадаться, Там, где прозрачен небосклон. Когда ей от роду исполнилось тринадцать, Весь город был в нее влюблен. Ей три прославленных торреро посвятили Удары лучшие в бою, Чтобы из алых уст, желанных всей Севилье, Награду получить свою. . . . . . . . . . . . . . Портрет юной испанки послужил с тех пор образцом для изображения множества куртизанок во множестве так называемых поэм, и воспроизводить здесь ту сотню стихотворных строк, которые ему посвящены, было бы попросту скучно. Но, чтобы судить о вольностях, на какие пустилась Дина, можно привести заключение этого отрывка. Если верить пылкой г-же де ла Бодрэ, Пакита была так совершенна в любви, что ей трудно было найти достойных ее кавалеров, ибо: …Любой мечтал о счастье И перед ней склонял свой лик, Но все же пиршества утех и сладострастья Она касалась лишь на миг. . . . . . . . . . . . . . Но, позабывши все, что дорого и свято, Отринув родину свою, Она влюбляется в нормандского солдата И входит в чуждую семью. Об Андалузии она уже не плачет! И счастье знает только с ним. . . . . . . . . . . . . . Но срок настал — и вот солдат в Россию скачет За императором своим. Нельзя было чувствительнее описать прощание испанки и нормандца, капитана артиллерии; в бреду страсти, переданной с чувством, достойным Байрона, он требовал от Пакиты клятвы в нерушимой верности в Руанском соборе, перед алтарем девы Марии: Мария — женщина, она хоть и святая, Но все ж измены не простит. Значительная часть поэмы была посвящена картине страданий Пакиты, которая одиноко жила в Руане, ожидая конца войны; она ломала руки за решеткой своего окна, глядя на проходившие мимо веселые пары, она теряла силы, подавляя в своем сердце порывы любви, она жила наркотиками, предавалась соблазнительным снам! Она не умерла, она осталась честной, И воротившийся с войны Солдат нашел ее по-прежнему прелестной В расцвете радостной весны. Но сам-то он — увы — в объятьях русской вьюги… Проникся хладом снеговым И грустно отвечал на страстный зов супруги… Поэма и была задумана ради этой ситуации, разработанной с таким огнем, с такой смелостью, что аббат Дюре, пожалуй, был более чем прав. Пакита, убедившись, что и у любви есть свои пределы, не погрузилась, подобно Элоизе и Юлии, [19] в мечты о бесконечности, об идеале, — нет, она пошла, — что, быть может, страшно, но естественно, — по пути порока, однако безо всякого величия, за неимением подходящей среды, ибо где найти в Руане людей настолько пылких, что согласились бы окружить какую-то Пакиту роскошью и блеском? Этот грубый реализм, облагороженный мрачной поэзией, продиктовал немало страниц, какими злоупотребляет современная поэзия, и чересчур похожих на то, что художники называют анатомическими этюдами. Описав дом позора, где андалузка кончала свои дни, поэт, после отступления с философским оттенком, возвращался к начальной песне: И ничего в ней нет от той младой Пакиты, Что пела песню юных дней. Кто был в Испании чудесной? Кто видел этот край прелестный, . . . . . . . . . . . . . Мрачная сила, пронизывающая эту поэму почти в шестьсот строк, и, если можно позаимствовать это слово у живописи, ее резкий цветовой контраст с двумя сегидильями, в начале и конце произведения, это чувство невыразимой боли, высказанной с мужской смелостью, ужаснули женщину, которая, скрывшись под черной маской анонима, вызвала восхищение трех департаментов. Наслаждаясь пьянящей сладостью успеха, Дина все же опасалась провинциального злословия, — ведь столько женщин, в случае разоблачения, постараются найти сходство между автором и Пакитой. Потом, обдумав все, Дина содрогнулась от стыда при мысли, что описала в поэме собственные страдания. |