Книга Щит, страница 22 – Василий Горъ

… — Мешочек с песком: падаешь, как подрубленный — и никаких следов! — раздалось над головой.

Я кое-как открыл глаза и увидел перед собой угрюмое лицо палача:

— Слышь, Нелюдь, а чего это ты вдруг задергался?

— Гваал… не… немой! — с трудом ворочая языком, пробормотал я. — И — черный. Значит, писать… не… умеет. И не расскажет ничего, даже… даже если вы… запытаете его до смерти.

— Все, что мы хотели узнать, он уже рассказал, — донеслось откуда-то справа. — Еще до того, как мы вырвали ему язык. А сейчас он служит нам средством устрашения.

— Виноват — казните! — возмутился я. — Зачем мучить зря?

— Зря? Да на нем крови больше, чем на тебе! Хотя нет, не больше. Но и не меньше…

— Ну, и кто из нас Нелюдь? — выдохнул я и закрыл глаза.

— Поднимите. И заставьте смотреть дальше.

… — Пи-и-ить… — Хрип, донесшийся справа, заставил меня отвлечься от своих мыслей и до хруста сжать кулаки: у соседа справа, скорее всего, воспалились раны и началась горячка.

Помочь ему мне было нечем, однако я встал с нар, вгляделся в темноту и кое-как нащупал его лоб.

Он оказался горячим. И таким шершавым, словно вместо кожи его покрывала чешуя.

Я удивился: чтобы получить по голове, надо было сопротивляться палачам. Что, как я убедился на собственном опыте, было проблематично. Кроме того, в случае сопротивления они пользовались мешочком с песком, который не повреждал кожу. Получалось, что…

Чтобы проверить мелькнувшую в голове мысль, я сдвинул руку чуть ниже и криво усмехнулся: на месте, где должны были находиться глаза, пальцы встретили пустоту!

«Перевертыш [51] , наверное. Получил по заслугам…» — угрюмо подумал я. Потом вспомнил о кожевнике, лежащем у противоположной стены, и подумал, что компания в камере подобралась просто замечательная — соглядатай, мятежник и слуга Бога-Отступника!

«Ну, и чем я все это заслужил?» — уставившись в потолок, мысленно поинтересовался я.

Вопрос, адресованный Двуликому, не пропал втуне: не прошло и минуты, как за дверью раздалось еле слышное шарканье.

В камере мгновенно стало тихо: мои соседи, которые еще мгновение назад, казалось, не ощущали ничего, кроме собственной боли, перестали не только стонать, но и дышать.

Щели между заслонкой смотрового окошка и дверью налились алым.

Скрипнуло кольцо на стене, в которое, наверное, вставили факел.

Зазвенели ключи, упавшие на пол.

Приглушенно выругался стражник.

Лязгнул отпираемый замок.

В камере остро запахло мочой.

— Эй, Бездушный! Марш к стене!

Здесь, в подвале, тюремщики вели себя не так, как на верхних этажах: вместо того, чтобы сначала заглянуть внутрь и удостовериться, что заключенные находятся на своих нарах, они бесстрашно открывали дверь, входили внутрь, хватали нужное тело за первую попавшуюся под руку конечность и волокли в пыточную.

С теми, кто пытался сопротивляться, особо не церемонились: скажем, одному из моих сокамерников, пытавшемуся уцепиться за свои нары, походя сломали обе руки. А потом, вытаскивая в коридор, от души приложили головой о дверь — видимо, чтобы не вздумал уцепиться еще и за нее. Поэтому, услышав свое имя и команду, я решил, что ослышался.

Не дождавшись моей реакции, мордастое создание раза в два шире и в полтора раза ниже меня злобно сплюнуло на пол, приподняло факел и угрожающе зашипело:

— Ты что, оглох? К стене! Живо!!!

Я сглотнул подступивший к горлу комок, несколько раз сжал и разжал пальцы, а потом медленно встал:

— Иду.

Дубинка, зажатая в руке тюремщика, провернулась в воздухе и шлепнула по ноге… своего хозяина:

— Поторопись, Двуликий тебя забери. Или останешься тут!

Услышав последнюю фразу, я облегченно перевел дух: худшего места, чем этот уровень, в тюрьме не было. Значит, в моем деле наметились какие-то подвижки.

Защелкнув на моих запястьях кандалы, тюремщик снова помянул Двуликого и быстренько вытолкал меня в коридор. Потом пинком закрыл дверь, защелкнул замок и кивком показал в сторону лестницы.

Я неторопливо двинулся в указанном направлении. Неторопливо — это чтобы мой сопровождающий не почувствовал мою радость и не смог в дальнейшем воспользоваться моей слабостью. И, пройдя приблизительно треть коридора, зачем-то начал считать шаги, которые отделяли меня от оставшихся за спиной пыточных.

Камера, в которую меня переселили, была рассчитана на одного человека. Причем здорового и склонного к побегу: из стен торчали массивные железные штыри, с которых свисали толстенные цепи, заканчивающиеся кандалами. В углу рядом с веткой из пола торчал шест «Червяка» [52] . А в ногах и у изголовья узких деревянных нар, намертво прибитых к полу, крепились стальные кольца. Видимо, для того, чтобы раскладывать особо буйных заключенных в «паука» [53] и забывать об их существовании.

Хотя нет, забывать о заключенных здесь, кажется, не любили — от коридора камеру отгораживала не дверь, а решетка с прутьями толщиной в руку, протиснуться между которыми не смог бы даже пятилетний ребенок. А со стены напротив нары освещал пусть тусклый, но светильник!

Приковывать меня к стене тюремщик не стал. Усаживать в «Червяка» — тоже: втолкнул в камеру, снял с рук кандалы, захлопнул решетку, навесил на засов тяжеленный замок и ушел. Даже не попрощавшись.

«Изменения в деле есть. Но какие-то странные… — дождавшись, пока затихнет звук его шагов, подумал я. Потом улегся на нары, закинул руки за голову, закрыл глаза и мысленно процитировал фразу, за которую один из первачей Роланда Кручи однажды заработал пятерик [54] на свинарнике: „Немного сна полезно в любых количествах…“»

… — Пирожок… С земляникой… Один… — буркнул я.

— Два… — заявила Ларка. И, покачивая бедрами, двинулась к лотку. — Один — с земляникой, а второй — с яблоками!

Торговец сглотнул. Видимо, никогда не видел девушек, разгуливающих по улице в мокрых насквозь нижних рубашках, да еще и надетых задом наперед.