Онлайн книга «Почерк Леонардо»
|
Лине Никольской – воздушному канатоходцу И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до восхода зари. Бытие 32:25–26 Итак, пусть никто не ожидает, что мы будем что-либо говорить об ангелах. [1] Бенедикт Спиноза. О человеческой душе
Часть первая
Леворукость имеет атавистический и дегенеративный характер… Нередко встречается у сумасшедших, преступников и, наконец, у гениев. [2] Чезаре Ломброзо
1
Звонок был настырным, долгим, как паровозный гудок: межгород. Телефон стоял в прихожей под большим овальным зеркалом, и когда звонила мужнина родня, Маше казалось, что зеркало сотрясается, как от проходящего поезда, и вот-вот упадет. Казенный плоский голос: ждите, Мариуполь на проводе. По голосам их, что ли, на работу принимают? Звонила Тамара, двоюродная сестра мужа. Обычно она поздравляла с Новым годом или сообщала о смерти очередной тетки – у Анатолия в Мариуполе был целый хоровод престарелой родни. Маша хотела сразу же передать ему трубку, но Тамара сказала: – Постой-ка, Маш, я ведь именно что к тебе… И смущенной скороговоркой сообщила, что после неудачной операции аппендицита в Ейске померла племянница тети Лиды. Вот. – Это какой же тети Лиды? – Да видала ты ее, и племянницу видала на моей свадьбе. Тетя Лида-покойница, она не нам приходится родней, а со стороны… Ну, пошло-поехало… Короче, с той, другой стороны, не мариупольской, а ейской. Маша давно уже оставила многолетние попытки запомнить все родственные связи изобильной мужниной родни. – …и, слышь, племянница-то померла, но от нее осталась девчоночка трех лет. – Ну и что? А то, явно волнуясь, торопливо рассказывала Тамара, что эту девочку никто из ихней родни брать не хочет, хотя родня очень даж зажиточная: двоюродная сестра покойницы сама зубной техник, дом – полная чаша… Живые с покойниками в той родне дружно шагали рука об руку из рода в род, весело перекликаясь и переругиваясь, доспоривая, допевая песню и допивая шкалик. Странно, что никто из той родни так-таки и не хочет взять этого ребенка. Маша стиснула зубы. Не горячись, сказала она себе, никто не собирался тебя обидеть, никому дела нет до твоей боли. – Томка… – наконец сказала она спокойно. – Ты мне все это зачем говоришь? Та замялась. В трубке шумел равнодушный прибой чьих-то гулких голосов, и Маша вдруг поняла, что ради этого разговора Тамара явилась на телеграф, выстояла очередь к кабине… – Ну, может, вы подумаете, Маш… – словно бы извиняясь, проговорила та. – Все же у вас детей нет, может, это шанс? Как ни крути, а тебе уже… тридцать шесть? – Тридцать четыре, – оборвала Маша. – И я надежды не теряю. Я лечусь. – Ну, как знаешь… – Тамара сразу сникла, потеряла интерес к разговору. – Так ты и телефона не запишешь, бабы этой, дантистки? На всякий случай? И Маша зачем-то записала, чтобы не обижать Томку, – ведь хорошего хочет, дурында этакая. Все у них просто, у этих мариупольских коров с полными выменами… Она опустила трубку и подняла голову. Из овального, в резной черной раме зеркала на нее внимательно смотрела еще молодая женщина с подвижным, усыпанным обаятельной веснушчатой крупкой лицом. За спиной у нее, в проеме открытой в спальню двери виден был отдыхающий после дежурства муж. Его босая ступня покачивалась маятником в такт то ли мыслям, то ли мотивчику, напеваемому беззвучно. Лицо заслонено ставнем раскрытой книжки, название и автор опрокинуты в зеркалье – прочесть невозможно. Далее перспектива зеркала являла окно, где тревожно металась на ветру усыпанная белыми «свечками» крона киевского каштана. А выше и глубже поднималась голубизна небесной пустоты, то есть отражение сливалось со своим производным, истаивало в небытии… Вдруг ее испугало это. Что? – спросила она себя, прислушиваясь к невнятному, но очень острому страху. Что со мной? Этот страх перед услужливо распахнутой бездной – почему он связан с привычным отражением в домашнем зеркале? Всю ночь Маша не спала, дважды поднималась накапать себе валерьянки. Толя молчал, хотя она слышала, что и он ворочался до рассвета. Ровно год назад у них после многолетних медицинских мытарств родился крупный, красивый мертвый мальчик. Наутро после разговора с Мариуполем Маша дождалась, когда за мужем захлопнется входная дверь, и набрала номер телефона этой странной женщины, которая не могла или не хотела пригреть племянницу-сиротку. И все сложилось: и дозвонилась быстро, и женщина оказалась на месте, и слышно было фантастически ясно. И разговор произошел мгновенный, отрывистый и исчерпывающий, словно судьба торопилась пролистнуть страницу с незначительным текстом. Выслушав первую же Машину фразу, та сказала: – Вы эту девочку не возьмете. Она невообразимо худа. – Что это значит? – спросила Маша. – Она больна? – Говорю вам, вы эту девочку не возьмете. Вы просто испугаетесь. – А… где она сейчас? Кто за ней смотрит? – Там соседка душевная, с покойной Ритой дружила. Она хлопочет насчет… определить девочку… в учреждение. – Адрес! – тяжело дыша, сказала Маша. Та продиктовала. Маша молча опустила трубку. Днем Толя позвонил из госпиталя, сказал, что есть два билета на Райкина, – пойдем? – Что-то не хочется… И весь вечер была сама не своя. Зачем-то села перебирать документы. Тихо сидела, задумчиво, как пасьянс, раскладывая аттестаты зрелости, дипломы, свидетельство о браке. Письма, которые писал ей Толя еще студентом Военной медицинской академии. Перед сном он вышел из ванной, посмотрел на жену, зябко ссутуленную над цветными картонками документов, подобравшую под стул ноги в мягких тапочках. Маша подняла голову, улыбнулась виновато. Он вздохнул и сказал: – Ну, поезжай, разберись… Тебе ее воспитывать. * * * До Ейска Маша добралась на поезде удобно, с одной всего пересадкой, но когда разыскала нужный адрес по Шоссейной улице, оказалось, что девочка уехала с детским домом на летнюю дачу. |