Онлайн книга «На солнечной стороне улицы»
— А я?… я без него уж точно оставалась бы дворовой маугли, и… вообще не знаю, где была бы сейчас… — Да все тут же и была бы, — вздохнув, проговорил Леня… Вера, Вера… ничего вы о себе не понимаете… Он поднялся с табурета, того еще, что подарили ей в детском садике «мишки-мышки», вошел в комнату, включил там свет… Потревоженный рыжий Сократус выгнул спину и молча деятельно принялся когтить мягкий валик старого топчана, и без того измочаленный за последние годы. Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки — ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням… С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку — все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, — о, Сократус, Сократус!.. Несколько минут в комнате было тихо, потом раздался Ленин голос: — Почему бы вам не купить приличную мебель, Вера? В конце концов, человеку свойственно стремиться к минимальному уюту… Я денег — и голосом подчеркнул: о-дол-жу! если уж не хотите так взять… Она отозвалась из кухни: — А зачем? Он показался в дверях: — Что — зачем? — Стасику это было бы все равно… И дядя Миша никогда… Он с досадой дернулся — ответить, но промолчал. Вернее, решил обойти тему с другого боку: — Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на… — Это талисман, я же вам рассказывала… Я тогда, во дворе, мысленно приказала девочке отдать мне сумку и бант, и она отдала. Меня это потрясло… легкость совершения насилия потрясла. С тех пор берегу в назидание… Там еще была сумочка, мать отняла. Оставьте, пожалуйста, и не приставайте, хотя бы сегодня, с идеями преобразования моей жизни… Леня вернулся в комнату, и некоторое время было слышно, как он ходит, отворачивая от стен картины, ставя то одну, то другую на мольберт… Комната представляла собой склад холстов и подрамников с островком топчана, шкафом у стены и четырьмя квадратными метрами перед мольбертом. Он уже знал метод ее работы — над несколькими вещами одновременно, этапами: сначала холст покрывался красочной массой, тем самым создавался как бы дополнительный грунт; намечался основной цветовой аккорд, после чего картина оставлялась в покое, а на мольберт ставилась другая… Иногда Леня просто сидел за ее спиной, на топчане, и безмолвно смотрел, как она пишет. Вера мгновенно забывала о нем, когда рука брала кисть или мастихин. Возвращаясь ко второму этапу работы, она долго морщилась, страдала чуть ли не физически, — ненавидела результаты «полдела». Но постепенно, через вздохи, постанывание, невнятное мычание, почесывание носа и поскребывание в ежике волос… дело завязывалось: прорабатывались промежуточные контрасты, насыщалась цветовая гамма, — возникало цветовое пространство холста. И к концу сеанса гораздо более веселая художница отправляла — на побывку к товаркам — гораздо более веселую картину. Самым активным, самым азартным, самым удивительным был для Лени третий этап. Он даже вскакивал и кругами ходил вокруг нее, мешал работать, злил. Как аттракцион какой-то наблюдал процесс «доводки» картины: Вера разнообразила фактуру холста, орудуя мастихином, черенком кисти, пальцами… И вот вылепливалось лицо! — Кто это? — спрашивал Леня над ее плечом. — Стиляга один… — меланхолично отвечала она, добавляя большим пальцем правой руки немного красного в верхний левый угол холста. — Стиляга, Хасик Коган… Кок носил огромный… — А что это у него, шляпа? — М-м… — угу… А на шляпе — ворох сирени… Я и сама его сейчас только узнала… Как ни смешно, это было правдой. Сначала на холстах ее возникала городская среда, которая порождала мельтешение воздуха, фигур, вибрировала оттенками солнечных пятен в глубокой тени… Лица же проявлялись сами, всплывая из колодца ее памяти… Иногда, только завершив работу, она с интересом опознавала — кому принадлежит лицо персонажа. — А, вот это что-то новое!.. Она допила кофе, проставила окурком несколько черных точек на блюдце, устало поднялась и вошла в комнату. Он водрузил на мольберт еще не взятый в раму холст, и стоял напротив, то приближая лицо к картине и тогда снимая очки, то отходя шага на три… — Я этого еще не видел… Очень здорово — такое напряжение цвета, нестерпимость, разлитая в воздухе… Просто какой-то алый сон! И этот странный черно-зеленый всадник, сросшийся с конем… — Да это же кентавр… Я и назову так: «Кентавр на конопляном поле»… Здесь еще поработать надо… Запаха, запаха пока не слышно!.. — Это аллегория? * * * …Сейчас она вспомнила, как, незадолго до дяди Мишиной смерти, — она писала эту картину, и с утра до вечера была погружена в цветовое, световое состояние давнего своего сна, — у них случился очередной разговор о матери, который Вера на сей раз не прервала, а, наоборот, разожгла и расшевелила. — Вот ты говоришь, что она тебя убивала с расчетом, а не из ревности… — начала она… Дядя Миша вскинулся, взмахнул из гамака исхудалой рукой: — Конечно! Ей нужно было скорее сесть за бытовуху, понимаешь? Иначе ей мог и вышак светить… — За что? — с жадным интересом подалась она к нему. — Ты меня сейчас опять будешь обрывать… — Нет, не буду. Говори! — Веруня! — просипел он торжественно и сразу закашлялся, зашелся в хрипах, а когда, минуты через три, успокоился, тускло проговорил, безжизненно глядя в парчовое, от густой листвы, небо над двориком: — Твоя мать возглавляла сеть торговцев наркотиками… На террасе Клара Нухимовна гремела кастрюлями, готовила обед на переносной газовой плитке… Одновременно в комнате ученица тарабанила в сотый раз заунывное упражнение на беглость пальцев. С соседней сливы на ветку яблони перескочила черная птичка майна, чиркнула головкой туда-сюда, осмотрелась… — Непло-о-хо, — спокойно и насмешливо протянула Вера. — Я подозревала что-то в этом роде, но… такой размах? Все-таки мать — персонаж античных жанров… А ты уверен, что это не «фантазия в стиле блюз»? Ну, спокойно, спокойно, не кипятись! А то опять зайдешься в кашле… — Послушай… — прошелестел он… — ты помнишь эти истории с выкидышами? Когда она возвращалась из своих таинственных поездок с приличным животом, а потом, в театральных корчах и муках, он куда-то девался? |