Книга Черная вдова, страница 55 – Анатолий Безуглов

— Я предпочёл бы в таком виде, какая вы сейчас, — улыбнулся Валерий Платонович. — Верно, Мансур Ниязович? — повернулся он к Иркабаеву, смиренно стоящему у изголовья кровати.

Тот развёл руками, закатил глаза, давая понять, что это было бы верхом блаженства.

Их беседу прервала врач, появившаяся в палате с медсестрой. Она вежливо попросила Иркабаева и Орысю удалиться, так как больной нуждался в покое. Те попрощались и вышли, пообещав навестить Валерия Платоновича завтра же.

Скворцов-Шанявский облачился в больничную одежду. Заполняя карту, врач поинтересовалась, случались ли у него подобные обмороки раньше.

— Не припомню, — ответил профессор. — Возраст, дорогой доктор! Нервы уже не те. Поверьте, я не из трусливых. Но ведь зверь!.. Не знаешь, что у него на уме. Знали бы вы меня в молодости! Шёл на вражескую пулю и не думал о смерти! Сам черт не брат!

— Воевали, значит? — уточнила доктор.

— И где! В частях особого назначения! В тылу у немцев подрывал поезда, склады с боеприпасами и горючим. Не раз случалось отбиваться чуть ли не голыми руками от вооружённых до зубов фрицев! — профессор грустно улыбнулся. — Конечно, глядя теперь на меня, в это трудно поверить. Но, как говорится, из песни слов не выкинешь, — было, доктор, было!

— Почему же трудно? — пожала плечами врач. — Тело у вас сбитое, крепкое, как у атлета.

— Эх, кабы ещё не этот чёртов жёлчный пузырь! — произнёс в сердцах Скворцов-Шанявский.

— Не волнуйтесь, вылечат, — с улыбкой обнадёжила его доктор.

Закончив оформление больничной карты, она порекомендовала профессору заснуть — это для него сейчас было наилучшим лекарством.

На следующий день первым посетил Скворцова-Шанявского Иркабаев. Он заявился с сумкой, из которой по палате разнёсся аромат знойного узбекского лета. Расспросив Валерия Платоновича о здоровье, Мансур Ниязович торжественно вынул гостинец — оплетённую каким-то засохшим растением дыню и тяжёлую гроздь винограда.

— Откуда такое чудо? — всплеснул руками профессор.

— Из дома земляк привёз.

— Но ведь ещё только конец весны? — удивился Скворцов-Шанявский.

— У нас умеют сохранять, — пояснил Иркабаев. — С осени и почти до нового урожая держится. Даже слаще становится… Кушайте, дорогой Валерий Платонович, силы даёт, скорей поправитесь.

И вот, когда он был уверен, что Орыся не придёт, в дверь постучали.

— Да-да! — откликнулся профессор.

Сердце его забилось от счастья — в палату входила она! В накинутом на плечи белом халате, в модных брючках до щиколоток, блузке с бантом и пиджаке с широкими прямыми плечами.

Однако радость Скворцова-Шанявского несколько померкла, когда вслед за Орысей, робко протиснувшись в дверь, вошёл патлатый фотограф. В руках у Сегеди была объёмистая сумка.

— Извините, Валерий Платонович, — после взаимных приветствий сказала Орыся, — никак раньше не могли. Ни минуты свободной! Как назло, клиент за клиентом! Даже очередь…

— Радоваться надо, — улыбнулся профессор. — Небось выполнили план.

— Перевыполнили! — ответил мастер художественной фотографии, ища, куда бы выложить содержимое сумки.

Орысю это тоже, видимо, интересовало.

— Еда, наверное, здесь неважная, вот мы и… — начала было она, но Скворцов-Шанявский замахал руками:

— Ради бога, ничего не надо!

— Так не положено, — солидно произнёс Сегеди и стал выкладывать на тумбочку свёртки.

Тут был и сервилат, и балык, и чёрная икра.

— Братцы, милые! — взмолился профессор. — Я вам честно говорю: нельзя мне все это! Диета!

Фотограф хмыкнул, почесал затылок.

— А свежие огурчики и помидорчики? — спросил он. — Апельсины?

— Ну, это ещё куда ни шло, — вздохнул профессор.

Положив цитрусовые и овощи в тумбочку, Сегеди напоследок вынул бутылку дорогого марочного коньяка.

— Ни-ни! — решительно возразил Скворцов-Шанявский. — Смерть для меня!

Фотограф нехотя засунул бутылку обратно в сумку.

Орыся села на стул, Сегеди — на вторую койку. Начались расспросы о здоровье. Поинтересовалась Орыся и тем, кто ещё лежит в палате с профессором.

— Эта койка пустует, — ответил Валерий Платонович. — Так что я тут один.

Профессор, разумеется, не пояснил, что к нему не будут никого подселять по его же просьбе. За соответствующую «благодарность» старшей медсестре. Главное, Скворцов-Шанявский хотел дать понять Орысе, что в случае чего — им мешать не будут. Но, похоже, на этот намёк она не обратила внимания и спросила:

— Вы случаем не знаете, как там Лена Ярцева? Ну, в Средневолжске?.. До сих пор вспоминаю тот Новый год. Такая хорошая женщина! Простая и добрая. А уж готовит! Жаль, что так и не пришлось познакомиться с её мужем. Как его звать? Глеб, кажется?

— Да, Глеб, — грустно кивнул профессор. — Вы не можете себе представить, какая трагедия произошла в ту ночь!

— Да что вы! — охнула Орыся.

И Скворцов-Шанявский рассказал о том, что слышал от Глеба и Лены Ярцевых — о нелепой гибели отца, утонувшего в озере.

— Ужас какой! На глазах у сына! — искренне переживала Орыся. — Как он только выдержал? Я бы сошла с ума, ей-богу!

— Не говорите! — вздохнул Валерий Платонович. — Вообще после этой страшной смерти у Глеба пошла какая-то нехорошая полоса. С Леной серьёзные нелады…

— Странно, — удивилась Орыся. — Мне показалось, она любит мужа без памяти! Сама призналась на кухне, живут душа в душу. И Глеб думает только о жене.

— Чужая семья — потёмки, — развёл руками профессор. — Не знаю, Лена вам говорила, что Глеб был прописан в квартире своего отца?

— Нет.

— О, роскошные апартаменты! В центре города, на берегу Волги, комнаты

— хоть на коне разъезжай. Представляете, со смертью отца Глеб остался в квартире один!

— Что же он в ней делает?

— На Москву хочет менять, — ответил Валерий Платонович. — Собирается перебраться в столицу.

— Без жены? — спросила Орыся.

— В том-то и дело.

Скворцов-Шанявский не говорил всей правды: в том, что семья Ярцевых дала трещину, он тоже сыграл не последнюю роль…

— Не пойму, — покачала головой Орыся. — Бросить такую женщину, как Лена! Наверное, не любил.

— Знаете, что сказал Горький? — спросил профессор. — Самое умное, чего достиг человек, — это умение любить женщину. От любви к женщине родилось все прекрасное на земле. Понимаете, Орысенька, наш великий писатель не зря выбрал слово «умение». Не зря! Умению любить надо учиться. Наше поколение было научено, а вот нынешнее — увы! — И он, сделав кивок в сторону сидевшего истуканом фотографа, добавил: — Не в обиду присутствующим будь сказано.