Онлайн книга «Привычное дело»
|
– Лешой, лешой, унеси, лешой, водяной! – заругалась Дашка и долго глядела, как ведро летело вниз, в темную холодную прорву сруба. К тому времени вышел из лаза давешний кот и, не зная, куда идти, удивленно понюхал воздух. Баба сгоряча плюнула в колодец. Хлопнула себя по круглым бедрам: – Лешой, так лешой и есть! Она заругалась еще шибче, однако ругайся не ругайся, а ведра не было, лишь далеко внизу хрустально звенели капли падающей с веревки воды. – Ты это чего, Дарья? – спросил выглянувший из задних ворот старичонко Куров. – Приснилось, что ли, чего неладно? – Ой, отстань, дедко, к водяному! – Она поглядела в колодец еще. – Экое ведро ухайдакала. – Дак ты делаешь-то все неладно, вот и выходит у тебя не по Библии. – Это чего не по библии? – удивилась баба. – А вот так, не по Библии. – А чего, дедушко? – А вот чего. Я тебе сколько раз говаривал, пошто воду ведром черпаешь. На самовар вода-то? – На самовар. – Дак вот взяла бы прямо самовар да им и доставала. На кой бес тебе ведро тратить, ежели прямо самоваром зачерпнуть можно. И канители меньше. – Ой, к лешему, к водяному! Баба постояла немного в раздумчивости. Взяла второе ведро, не зная, доставать воду оставшимся ведром или не доставать. Решила не связываться и удрученно пошла домой. «Ой ты, сухорукая, – подумал Куров, поливая ковшом рассаду, – не тебе бы, сухорукой, ходить по воду; ежели замуж выйдешь, дак одно от тебя мужику раззореньё». Дашка, словно почуяв дедковы рассуждения, остановилась: – Ты, дедушко, не знаешь, кошка-то жива у Африкановича? – Кошка-то? Насчет кошки не знаю, а кот живехонек. Вон по мышей пошел. По капусте. – К лешему! Я ему всурьез, а он только бухтины гнуть. Только и знаешь языком плести! – Да я что, я пожалуйста. Есть у Африкановича кошка, только веревку-то надо бы подольше. – Дак ты бы подоставал ведра-ти? – оживилась баба. – Третьего дня твоя невестка тоже ведро опустила. Эта новость для Курова оказалась решающей. «Вот косоротая наша-то, – подумал он. – Тоже опустила ведро, а не говорит, молчит». Он дал согласие сходить за кошкой и подоставать ведра, а Дашка Путанка успокоилась и пошла щепать лучину, чтобы затопить печь. От избы, в одной рубахе, в полосатых магазинных штанах, босиком шел Иван Африканович. В одной руке коса и оселок, в другой – сапоги. Вынул изо рта цигарку, положил ее на бревно и начал старательно обуваться. Когда обулся, то встал, потоптался для верности: не трет, не жмет ли где. Сел, оглядел улицу. В солнечной, будто пыльной мгле по деревне ехал на кобыле бригадир. Иван Африканович подождал, пока он слезал на лужок и привязывал к огороду кобылу. – Ивану Африкановичу, – сказал бригадир, подавая руку, и тоже сел на бревна. – Как думаешь, не будет дожжа-то? – Нет, не похоже на дож. Касатки, вишь, под самое небо ударились. Бригадир спросил про Катерину, не пришла ли; Иван Африканович только скорбно махнул рукой: – Лучше не говори... Затянулись, откашлялись и сплюнули оба, и кобыла обернулась на эти звуки. – Сходил бы, Иван Африканович, за Мишкой, пусть трактор заводит, – сказал бригадир. Он придушил окурок и подошел к пожарной колотушке. Колотушка – старый плужный отвал, висевший тут же у бревен, – радостно загудел от ударов железкой, словно ждал этого всю ночь. Тут же, успевший под утро остыть, стоял и Мишкин ДТ-54. Со стекла дверки, с внутренней стороны, глядела на деревню обнаженная женщина из «Союза земли и воды». Бронзовое туловище атлета, что в нижней части картины, наполовину закрыто темным пятном, Рубенс был безнадежно испорчен соляркой. Иван Африканович направился за Мишкой. Из разных ворот завыходили работальницы в ситцевых летних кофтах. Звонкие с утра и еще не загорелые бабы на ходу дожевывали что-то, одна по одной подходили к бревнам: – Ой, милые, а ведь грабли-то и забыла! – Здорово, Ивановна! – День-то, день-то, краснехонек! – Косить-то куда нонь, бабицы, за реку? – Тпруко-тпруко-тпруко, тпруконюшки! Одновременно выгоняли коров. Бабы усаживались на бревнах около бригадира. Вскоре подошел Иван Африканович и доложил, что Мишка только лягается и вставать не встает: – Я его и за пятку подергал, и за ухо. Вставай, грю, бабы собрались, тебя ждут с трактором. – Прогулял ночь, теперь его пушками не разбудишь. – Знамо, прогулял. – Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку с Надежкой на бревнах высидел, сама видела, сколько раз пробужалась. – Да вон и окурки евонные накиданы. – Дело молодое, в такие годы и порадоваться. – И не говори. Иду это я... Бригадир двинулся будить Мишку сам. Солнышко поднялось еще выше, далеко в синем просторе выплыло первое кудлатое облако – предвестник ясного дня. Бабы, еще посудачив, во главе с Иваном Африкановичем пошли в поле, а через полчаса испуганно, как спросонья, треснул пускач, потом сказался солидным чихом большой двигатель, трактор взревел, заглох, но вскоре заработал опять, уже ровно и сильно. Видимо, не проспавшись, Мишка слишком резко включил сцепление. Бревна Ивана Африкановича опустели на время. В деревне опять стало тихо. День долго на мог догореть, все вздыхал и ширился в поле и над деревней. Солнце дробилось в реке на ветряной голубой зыби, трава за день заметно выросла, и везде слышалось зеленое движение, словно сама весна в последний раз мела по земле зеленым подолом. К вечеру старинные окорённые бревна нагрелись, солнце выдавило из сучков последние слезинки многолетней смолы. После баб, что ушли на силос, прибежали сюда ребятишки. Пооколачивались, поиграли в прятки и подались к реке. После них пришла на бревна бабка Евстолья со внуком. Она долго и мудро глядела на синее небо, на зеленое поле, покачивала ребеночка и напевала: Ваня, миленький дружок, Ты не бегай на лужок, Потеряешь сапожок, Либо катаничок. Тебя мышка съест... Не допела, зевнула: «Ох-хо-хонюшки!» – Здорово, бабка! – вдруг услыхала она наигранно панибратский голос. – Поди-тко, здравствуй. – Бригадира не видела? – Я, батюшко, за бригадиром не бегаю. Не приставлена. – Как – не приставлена? – А так. – Я, бабка, из газеты, – сбавил тон пришелец, усаживаясь на бревнах. |