Книга Царские врата, страница 36 – Елена Крюкова

– Может, нам ее грохнуть?

– Тогда мы Соловьева потеряем, ты че, глухой?!

– Да, дрянь дело.

– А тебе ее не жалко совсем? Пузатая.

– Прикинь, сколько она наших грохнула! Тогда жалей!

– А если она тут родит?

– Я сам убью ее выблядка.

– Шутишь!

– Не шучу.

– Она тоже человек.

– Не человек. Убийца.

– На войне все убийцы!

Память не сохранила времени. Она была всего лишь грузом человечьего мяса, еще не ставшего мертвым, но уже не бывшего живым.

Пелена равнодушия туго обвязала – так пеленают младенца. Слышала голоса над собой, и больше ее никто не бил, не пинал. Однажды губы почуяли, как к ним прислонили железное, холодное. Край кружки. Она неловко, жадно стала пить воду. Тот, кто держал кружку, выливал воду ей на подбородок, на шею, не умел напоить – или не хотел, брезговал, ненавидел. Она выпила целую кружку и хотела еще, но солдат, поивший ее, ушел, и кружка ушла вместе с ним.

Ждала покорно, лежала недвижно. Глаз не открывала. Сама для себя притворилась мертвой.

…они говорят. Я слышу голоса. Говорят: немедленно застрелить. Как собаку. Говорят громко, я все слышу. Думают, я не слышу ничего.

…кончится. Сейчас все кончится. Я кончусь. Вторая Алена не родится никогда. Никогда.

…никто не вернется. А! Наступили на лицо сапогом. Страшно? Нисколько. Больно только.

…голоса, голоса, голоса. Сливаются, гудят пчелы, говорят обо мне, о моей смерти говорят. Спокойно говорят, нет, кричат, а вот слышны взрывы, это далеко, пусть будет близко, пусть снаряд ляжет, убьет всех сразу. Зачем человек живет, зачем умирает, так устроена жизнь, так устроена война, зачем на земле война, я не понимаю, зачем бабы рожают мальчиков, ведь все равно им умереть. Хорошо, что я убила своего мальчика, когда он был еще во мне, когда он был еще червячок, а что он чувствовал, когда я его убивала. Боль, ужас, резали в утробе ножами, разрывали, распинали, растаскивали на куски. А я орала от боли, хотя ничего не помню, значит, жизнь может быть без сознания. А сознание без жизни может быть или не может…

…не может…

…если они меня убьют – я себя покину сразу или нет?

…человек умирает, а душа подымается, видит все сверху. Проверим, как твоя душа наверх вспрыгнет и над тобой метаться будет. Ха-а-а-а-а…

…а-а-а-ах. Я еще есть. Я еще думаю. Мне еще больно.

…они говорят – давай ей руки отрубим и глаза выколем!

…подняли на воздух. Облако обвило, окружило. Голоса отдалились. Звучали из другого мира. Тело невесомое, ноги вот только очень тяжелые, как утюги, и сильно болят. Ушли? Кинули? Тишина. Есть тишина, и есть любовь. Забытая… струится. Вода. Пить. Жажда. Хоть глоток. Рядом никого. Или – толпа? Толпа молчит и глядит на нее. На мертвую? На живую? А есть промежуток между жизнью и смертью?

…никого рядом. Ни человека. Ни зверя. Ни пули. Ни огня. Ни камня ледяного. Воздух в ноздрях. Гарь. Сладкая гарь. Горький дым.

…где я, Господи… …они убили меня?

…жива. Облако вокруг. Воздух в обожженных ноздрях.

Руки кладут кирпич. Тщательно, аккуратно. Взлетает мастерок. Припечатывает цементный раствор. Руки замуровывают окна. Закладывают белыми камнями дверной проем.

Из-за двери доносятся крики.

Женский крик пытается пробить медленно растущую глухую стену.

– Выпустите меня! Выпустите меня! Вы-пус-ти-те ме-ня! А-а-а-а-а!

Руки кладут кирпич. Простуженный голос хрипит поверх кирпичей:

– А вот хрен тебе, бабенка. Снайперша занюханная. Белые колготки, сучонка, епть. Покричи. Еще покричи. Люби кататься, люби и саночки возить.

Она сидела, скрючившись, у стены. Стены измазаны кровью.

Разводы крови высохли и стали коричневыми.

Вставала, впивалась зубами в руку, в нежную мякоть плоти. Прокусывала руку, как волчица – лапу. Кровь капала на пол, на одежду. Скалилась, блестя в темноте зубами.

Обмакивала палец в кровь. Подходила к стене.

На белом – кровью – начертить безумный красный рисунок.

Зачем она рисовала кровью на стене?

Глупо, больно развлекаться так. Раны могут воспалиться.

И воспалялись: укусы набухали синим, лиловым, болели, гноились.

За стеной раздавался стук, доносились звуки, крики.

Гремело, шуршало.

Из стены вынимали кирпич. Ей просовывали еду в отверстие.

Она послушно вставала и брала миску с едой.

В углу стояла параша. На ней лежала круглая доска.

Когда из стены в очередной раз вынули кирпич, она встала, приблизила к дыре губы и спросила черную пустоту:

– Где я? Кто вы?

Черная пустота не ответила ничего.

Черная елка, увешанная с макушки до комля бумажными фонариками, золотыми шишками, настоящими апельсинами, орехами и хлопушками. Снег чистый, бело-синий, как опаловые мамины бусы; я недавно играла с ними, потянула за нитку, а она возьми и разорвись, и сине-перламутровые крупные бусины потрясенно раскатились по полу, укатились навек за половицы.

Двор моего детства, старинная бабушкина шкатулка. Вечер, и небо откидывает черную крышку шкатулки, и на исподе крышки морщинистой монашеской рукой когда-то, века назад, нашиты на черный бархат мелкие, крошечные алмазинки. Дети катаются с деревянной горки, ее полили водой, и на досках слоем свиного жира застыл толстый серый лед; кто на задике катается, кто – на коленях, кто – на круглых санках-ледянках. Кто на животе, хохоча во все горло, сползает! Кто на спине, и ноги врастопырку. Кувыркаются в снегу, хохочут. Подбегают к черной ели, украдкой срывают с веток хлопушки.

– Глядите! А у меня в хлопушке – драже!

Румяный мальчонка протягивает на ладони конфеты, похожие на маленькие ягоды – на бруснику, облепиху.

Вокруг ярких фонарей – лиловые, зеленые круги: мороз все сильнее.

Маленькая девочка в кургузой шубке и шапке с длинными вязаными ушами зачарованно глядит на елку. Серые валенки – старые утюги. Такие утюги бабушка Наташа наполняла горящими, из печки, углями, и в комнате, над свежевыстиранным, еще сырым бельем пахло березовыми дровами, пахло печью.

Алена переводит взгляд с елки на валенки. Гладит ими, как утюгами, белое чистое белье снега.